Книга четвертая

Часть седьмая

Казаки по ту сторону реки у хутора Татарского жили спо-койно, кроме Астахова. Степан что-то узнал или что-то по-чувствовал и решил вызвать к себе Аксинью. Им двоим было неловко вместе, говорили они в основном о спасенных Акси-ньей вещах. Женщина не хотела оставаться с мужем, но на-меревалась вернуться в станицу, чтобы помириться с Григо-рием. На пути в станицу к Аксинье начал приставать проез-жавший мимо казак. Женщина разбила ему нос и пригрози-ла, что все расскажет мужу — Григорию Мелехову.

В одну из ночей красным удалось прорваться, их натиск сдерживало только незнание местности. Отбить красноар-мейцев взялся Мелехов. Григорию удалось кое-как остано-вить бегство казаков и восстановить сотню. Фронт удалось восстановить, сломив с большим трудом упорное сопротив-ление красных.

В новых трудных условиях казачьему командованию понадобилось спешно избавляться от обузы — пленных красноармейцев. Их погнали под конвоем в станицу, уни-чтожая по пути. На одном из хуторов старушка, пожалев молодого бойца, выпросила его у казаков, сказав, что он ли-шился ума. Красный солдат действительно вел себя, как су-масшедший. Казаки согласились, а старушка, видевшая хитрость солдата, приютила его на ночь, а затем отпустила, благословив в дорогу.

Наталья оправилась от тифа, дети принялись расска-зывать ей о том, как их дом разорили красноармейцы. На следующий день, однако, красные вновь появились на базу. Они попросили Ильиничну испечь им хлеба. Солдаты очень торопились, их полк отступал под натиском казаков. Вско-ре показались и сами казаки. Среди них был дед Пантелей, который сильно сокрушался о разорении своего хозяйства.

Ранним утром у самого Дона повстанческий караул на-толкнулся на 9-й Донской полк. Казаки признали в конни-ках белых офицеров и радостно встретили их. Все офицеры были хорошо одеты, но только вещи у них были иностран-ными. Один из офицеров отчитал казаков за то, что сразу не пошли за белыми, а потом дал отряду указания. Казаки внутренне сокрушались, что связались с кадетами.

Осматривая разгром и запустение родных мест, Григо-рий добрался до Ягодного. Имение также было разграбле-но, дом обветшал. От схоронившейся здесь Лукерьи Меле-хов узнал о том, как лютовали здесь красные, как убили старого Сашку. Григорий сам похоронил конюха в том же месте, где тот когда-то закопал его дочку Таню от Аксиньи.

В Вешенской хлебом-солью встречали генерала Секретева и прибывших с ним белых офицеров. По поводу приезда был устроен банкет, который превратился в попойку: белые офицеры и генерал напились и принялись корить казаков за ослушание, требовали искупить казачий «грех» перед роди-ной. Мелехов угрюмо слушал эти речи, прекрасно понимая, что скоро белое офицерье примется издеваться над казака-ми. Здесь же, в Вешенской, Григорий зашел к Аксинье, у ко-торой встретил Степана. Тот предложил Мелехову выпить; жена, муж и Григорий в молчании сидели за столом.

Прохор Зыкин получает указание разыскать Мелехо-ва и вызвать его к прибывшему генералу. Догадываясь, где может находиться Григорий, Прохор идет к дому Аксиньи и застает здесь всех троих — Мелехова, Аксинью и Степа-на. Прохор по указанию Мелехова отвез его не к генералу, а домой. Здесь он пообедал с родными, освободил от служ-бы отца и строго наказал Дуняшке забыть о Кошевом. Гри-горий покинул хутор с дурным предчувствием.

Григорий прибывает в штаб, где с другими казака-ми обсуждает план завтрашних действий. Проработав не-сколько вариантов, он велит товарищам оставить даль-нейшие рассуждения и ложиться спать, поскольку окон-чательное решение все равно вынесет генерал. В пове-дении Мелехова появилась не свойственная ему апатия. Столь же апатичны были бойцы на улице, дотемна пев-шие о тяготах постылой войны. Ночью Григорию при-снился сон о том, как его едва не убил красноармеец. Про-будившись, Мелехов сильно дивился тому, что никогда прежде и наяву не испытывал такого страха, как сейчас во сне.

Григорий готовится ехать к генералу Фицхелауру и сильно злится. Его раздражают барские замашки белых офицеров. Он убежден, что после революции командованию надо держаться проще — народ уже не потерпит старых по-рядков, да и глупо управлять армией на старый лад. Копы-лов же находит надменное отношение офицеров к безгра-мотным казакам и, в частности, к Григорию справедливым. Замечания Копылова вызывают у Мелехова смех. Фицхелаур попытался запугать Мелехова, подчинить его себе и на-вязать свою тактику, но Григорий резко пресек все пополз-новения генерала и уехал прочь. На улице Мелехов отка-зался посторониться и дать путь английскому офицеру: ка-зак считал, что иностранцам не место на донской земле, не им решать казачьи проблемы.

Красноармейцы удерживали за собой Усть-Медведицкую. Фицхелаур настаивал на том, чтобы их выкури-ли оттуда казаки. Мелехов отказался, подчиняясь вну-треннему чутью. Затем он начал смутно осознавать, что его беспокоило. Белые бросили казаков на фронт без ору-жия, чтобы чужими руками сделать себе победу, плоды которой станут делить с иностранцами — своекорыстны-ми помощниками. Воевать в таких условиях Григорию не хотелось, борьба с коммунистами потеряла для него вся-кий смысл, хотя он и понимал, что на сторону красных все равно не перейдет.

Спустя несколько дней после отъезда Григория с Татарского хутора туда прибыл Митька Коршунов, воз-главлявший карательный отряд и к тому времени своей жестокостью заслуживший себе офицерское звание. Кор-шунов, осмотрев пепелище на месте своего дома, поехал к свату, а затем учинил расправу над семейством Коше-вых — старухой матерью и детьми. Узнав об этом, Пан-телей больше не пустил Митьку на баз. Между тем на хутор приехали белые генералы и английское командова-ние. Встречать их хлебом-солью поручили Пантелею, по-скольку из всех местных казаков только ему доводилось встречаться в прежние годы с высокими чинами. Генерал Сидорин зачитал список тех хуторянок, которые, по его словам, отличились в борьбе с большевиками. Первой по списку вышла из толпы Дарья Мелехова, которая ничуть не смутилась. Ей вручили медаль и деньги. Англичани-ну объяснили, чем отличилась Дарья и другие женщины хутора.

Мелеховская семья распадалась, старики оставались в одиночестве. Наталья все время занималась с детьми, пе-чалясь о том, что Григорий опять променял ее на Аксинью. Дуняшка тужила, что война разлучила ее с Мишкой Ко-шевым. Дарья все больше смелела и вроде бы собиралась выйти замуж, чтобы навсегда покинуть баз Пантелея. Ста-рый Пантелей видел, что происходит, и клял войну, кото-рую одну видел виновницей происходящего. Вскоре Дарья призналась Наталье, что у нее есть беда: женщина заболе-ла «дурной болезнью» (сифилисом) и намерена наложить на себя руки.

Когда обе снохи метали сено, Дарье захотелось причи-нить боль Наталье, чтобы за себя не было обидно. И Дарья рассказала, как по просьбе Аксиньи вызывала к ней Гри-гория. Наталья поняла, зачем так поступила Дарья, но не сильно озлилась на нее, а только долго плакала о муже.

Григорию с его казаками пока еще удается сохранять прежние справедливые порядки в своем войске. Однако бе-лые офицеры все больше навязывают им новые суровые условия. Мелехову пришлось командовать казаками вме-сте с Андреяновым — глупым, но напыщенным и ненави-дящим казачество дворянином, в Первую мировую отси-живавшемся в тылу. Методы Андреянова были неприятны Григорию, и оба решили, что им не суждено сработаться.

Мелехов получает приказ отказаться от командования дивизией и стать командиром сотни. Григорий настаивает на том, чтобы его вовсе перевели в хозяйственную часть, но белое командование решает иначе и не желает принимать доводов казака. Мелехов попрощался со своими боевыми товарищами. Вскоре он получает телеграмму с сообщени-ем, что у него дома стряслось большое несчастье, и уходит в отпуск повидать родных.

Наталье хотелось узнать, как ее муж жил в станице — не начал ли он опять встречаться с Аксиньей. Поначалу Ната-лья намеревалась выведать это у жены Прохора Зыкина, но та отмалчивалась. Тогда Наталья набралась смелости и по-шла к самой Аксинье. Женщины поговорили спокойно, но сошлись на том, что обе одинаково будут бороться за Григо-рия. Наталья после пожаловалась Ильиничне, а когда та по-пыталась утешить сноху, прокляла мужа и пожелала ему смерти. Также старуха узнала, что сноха беременна, но соби-рается избавиться от ребенка. Наталья сходила к хуторской повитухе, которая избавила ее от плода. От этого у Натальи открылось кровотечение, и на следующий день она умерла.

Григорий опоздал на похороны. Мать рассказала ему, из-за чего Наталья пошла на рискованный шаг. Пантелей как мог старался разогнать тяжелые мысли в голове сына, заговаривая с ним о разных хозяйских делах. Ночью Меле-ховы пошли в поле, чтобы поутру пораньше приняться за работу.

Работа не смогла отвлечь Григория от мыслей о жене. Он понял, что полюбил ее, их общих детей — и винил себя в смерти Натальи. Радость доставляли Мелехову дети. Сына Мишатку Григорий начал приучать к казацкой жиз-ни, к полевым работам. К Григорию заезжал боевой това-рищ Христоня, привез неутешительные новости: войну ка-заки проиграют, так как биться под командованием белых офицеров никто не хочет. Вскоре настало время Мелехову возвращаться в казачье войско. За день до отъезда он видел Аксинью, но ни о чем с ней в этот раз не говорил.

По пути на фронт Мелехов повстречал Семака, которо-го когда-то выручил в станице. Семак рассказал о новых по-рядках в войске, вызвавших отвращение у Григория. Ока-залось, что белые поощряют грабежи и мародерство, при-чем бандитизмом промышляют все чины. Многие рядовые казаки, не выдержав такой службы, подались в бега. В до-роге Григорий повстречал немало таких дезертиров, но не ловил их, а некоторым даже давал советы, как укрыться от штрафной роты. Заночевав в одном из селений под Ба-лашовой, Григорий познакомился с англичанином и белым офицером, которые казались весьма просты и дружелюбны в общении. Они предложили Мелехову спать в их комна-те и угостили хорошим ужином. Англичанин уверял, что красные непременно победят: они — народ, а народ невоз-можно уничтожить.

С непрестанными боями продвигаясь к Хопру и Дону, преодолевая ожесточенное сопротивление белых и находясь на территории, большинство населения которой относилось к красным частям явно враждебно, Красная армия посте-пенно растрачивала силу наступательного порыва. Но не-которые ее части (например, в районах станицы Качалин-ской и станции Котлубань) продвигались с большим успе-хом. Сюда и были брошены самые значительные и манев-ренные силы белых.

Беда посетила Мелеховский курень спустя три недели после отъезда Григория. Через полторы недели в Дону уто-пилась Дарья. Поп Виссарион поначалу отказывался ее хо-ронить как самоубийцу, но потом под угрозами Пантелея согласился. Аксинья между тем звала к себе в гости Мишатку, сына Григория, угощала мальчика, рассказывала ему сказки и зашивала одежду. Проведав об этом, Ильинична строго запретила Мишатке ходить к Астаховой. Аксинье же старуха сказала, что та Григория не получит. Вскоре старо-го Пантелея призвали в казачье войско, а спустя несколь-ко дней он вернулся, сбежав с фронта. За ним пришел ка-рательный отряд из калмыков, которые отыскали старика.

Как отца Григория Мелехова старого Пантелея не стали подвергать телесному наказанию, но только лишили звания урядника. Довольный Пантелей вернулся на хутор и забрал оттуда жену и внуков, поскольку казаки ожидали скоро-го нападения красных и отступали. Возвращаться в войско старик не желал.

В сентябре последняя казачья сотня под пулеметным огнем большевиков покидала станицу Вешенскую. С друго-го берега поступали удивительные вести: красные не жгли и не грабили куреней, а если что-то и брали у местных, то за все расплачивались советскими деньгами. Перевес сил в пользу красных решили действия буденновской конницы.

XXIV Материал с сайта

Вернувшись на курень, Пантелей с ужасом увидел страшные следы разрушения, причиной которого была перестрелка и действия своих же казаков-хоперцев, гра-бивших имущество и ломавших постройки. Получивший к тому времени желанное освобождение от службы Панте-лей приступил к восстановлению хозяйства. До него дохо-дили отдельные новости о сыне, которые он, приукрасив, пересказывал соседям, гордясь Гришкой. По прошествии некоторого времени старику сообщили о гибели близких друзей Григория — Аникушки и Христони, их привезли на хутор отпевать и похоронить. Затем привезли и самого Гри-гория, живого, но заболевшего тифом. Ильиничне после пе-режитых волнений стало дурно, и Пантелей послал Дуняш-ку за фельдшером.

Григорий месяц отлеживался дома, играл с детьми: с ними приходилось трудно, потому что малыши часто за-водили разговор или о маме, или о войне. И то и другое было больно для Григория. Старик Пантелей все это время гото-вился к отступлению. Окрепнув, Григорий тоже стал соби-раться в отступление. Незадолго до отъезда он зашел к Ак-синье и позвал ее с собой. Астахова согласилась.

Война закончилась, казаки тянулись из родного Подонья к Черному морю. Во время отступления Григорий на каждой остановке пытался разузнать, где сейчас его род-ня, которая присоединилась к отступлению позже. Непо-далеку от Маныча Аксинья заболела тифом. Ехать дальше стало труднее, кроме того, беженцам грозила опасность от казаков-бойцов, отряды которых, убегая с разгромленного фронта, превращались в банды. Под конец Григорий решил оставить Аксинью на попечении у жителей одного из селе-ний, через которые проходили беженцы.

Григорий решает двигаться вместе со своим попутчи-ком Прохором на Кубань. Зыкин рассказывает Мелехову про зеленых (анархистов) и спрашивает, не «позеленеть» ли и им? Добравшись в январе до Белой Глины, Григорий услышал о смерти отца, скончавшегося здесь от тифа нака-нуне сыновнего приезда. Мелехов-младший находит дом, где останавливался отец, и прощается с телом усопшего. В станице Кореновской Григорий почувствовал себя нездо-ровым и обратился к врачу, который определил возврат-ный тиф.

Тележку с медленно угасавшим Мелеховым повстреча-ли друзья-казаки, которые отвезли Григория в Екатеринодар, где передали больного врачу с хорошей аптечкой. Врач принялся за лечение, и Григорий вскоре пошел на поправ-ку. Добравшись до моря, Мелехов стал свидетелем жуткой картины, как люди в панике садились на пароходы и поки-дали Россию. За место на пароходах приходилось бороться всеми способами, поскольку бюрократическая система по-грузки беженцев, созданная белыми офицерами, отсеивала огромное число людей. Григорий понял, что казакам места на судах не найдется, и решил остаться.

В городе слышались выстрелы, на склонах гор видне-лись отряды красноармейцев, наступавших на приморский город. Григорий был равнодушен к происходящему: для себя он решил, что спокойно дождется здесь большевиков. Красные конники вступили в город на глазах Мелехова.

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском

На этой странице материал по темам:

• краткое содержание тихий дон 4 книга 7 часть
• тихий дон 4 том 7 часть краткое содержание
• тихий дон книга 4 часть 7 дети натальи
• краткое содержание тихий дон по главам
• сочинение тихий дон 4 книга 7 часть 7 глава

Дарья Мелехова упоминается уже в первой главе и появляется затем во второй, третьей четвертой, восьмой и девятой главах первой части романа, нов них еще нет изображения характерных дарьиных черт.

Если, например, при первом появлении в романе "Тихий Дон" генерала Николая Александровича Листницкого изображаются его лицо, фигура, одежда - все характерное, что живо бросилось в глаза Григорию Мелехову, - то появление Дарьи дано совсем иначе. При первом ее появлении упоминаются лишь "икры белых ног".

В четырнадцатой главе, рассказывая о возвращении Аксиньи Астаховой ранним утром от знахарки домой, Шолохов обращает внимание на брови повстречавшейся Дарьи: "Мелехова Дарья, заспанная и румяная, поводя красивыми дугами бровей, гнала в табун своих коров".

В следующей пятнадцатой главе снова упоминаются брови Дарьи ("тонкие ободья бровей"), которыми поиграла, оглядывая Григория, собравшегося ехать к Коршуновым сватать Наталью. Когда на свадьбе Григория и Натальи дядя Илья шепчет Дарье непристойности, она суживает глаза, подрагивает бровями и посмеивается. В манере Дарьи играть своими бровями, щурить глаза и во всем ее облике улавливается что-то порочное.

Порочность эта связана и с нелюбовью Дарьи к труду. Пантелей Прокофьевич говорит о ней: "... с ленцой баба, спорченная... румянится да брови чернит...".

Постепенно черты Дарьи вырисовываются более отчетливо. В потрепанном наброске, сделанным Шолоховым, за легкостью красивых движений ощущается житейская цепкость, ловкость этой женщины. "Дарья бегала, шаркая валенками, грохотала чугунами, под розовой рубашкой, с засученными под локоть рукавами, трепыхались маленькие груди. Замужняя жизнь не изжелтила, не высушила ее - высокая, тонкая, гибкая, как красноталая хворостинка, была она похожа на девушку. Вилась в походке перебирая плечами; на окрики мужа посмеивалась; под тонкой каймой злых губ плотно просвечивали мелкие частые зубы".

Крупным планом образ Дарьи показан спустя два месяца после мобилизации ее мужа Петра на войну. С циничной шутливостью говорит она Наталье об игрищах, о своем желании "побаловаться" и подтрунивает над ней, "тихонюшкой". Слова, движения, мимика Дарьи так органично сочетаются, что перед нами встает поистине живой человек.

Шолохов постепенно раскрывает ее характер и делает это по мере развития сюжета. Война по-особому повлияла на эту женщину: почувствовав, что можно не приспосабливаться к старым порядкам, укладу, она безудержно отдается своим новым увлечениям.

"Смерть Петра словно подхлестнула ее, и, чуть оправившись от перенесенного горя, она стала еще жаднее к жизни, еще внимательнее к своей наружности".

"...Совсем не та стала Дарья... Все чаще она противоречила свекру, на Ильиничну и внимания не обращала, безо всякой видимой причины злилась на всех, от покоса отделалась нездоровьем и держала себя так, как будто доживала она в мелеховском доме последние дни..."

Для раскрытия образа старшей снохи Мелеховых Шолохов использует множество деталей, они определяются ее характером.

Дарья - щеголиха, поэтому огромную роль играет здесь детали одежды. Мы видели разбитую Дарью, "принаряженной", "нарядной", "одетой богато и видно", "разнаряженной, словно на праздник". Рисуя ее портрет, Шолохов на протяжении, романа упоминает все новые и новые детали дарьиной одежды: малиновую шерстяную юбку, бледно-голубую юбку с расшивным подолом, добротную и новую шерстяную юбку и т.д.

Дарья у Шолохова ещё и постоянно прихорашивается. Так, например, она "раз пять переодевалась, примеряя к какой кофточке больше всего идет полосатая георгиевская ленточка..."

Детали одежды и такие детали, как черные дуги бровей, значительны для раскрытия скользкого характера Дарьи, которую Пантелей Прокофьевич назвал "заразей липучей".

У Дарьи своя походка, всегда легкая, но вместе с тем многообразная: вьющаяся, скользкая, смелая, развязная, виляющая, быстрая. В различные конкретные моменты эта походка по-разному связана с другими движениями Дарьи, выражением ее лица, ее словами, настроениями, переживаниями. Например, в том, как после бурного столкновения со свекром в мякиннике, она идет "влияющей быстрой походкой" и скрывается, не оглянувшись, сказываются вызывающая наглядность, злоба, неуравновешенности Дарьи.

Существенную роль в изображении ее портрета играют косвенные характеристики. "От работы хоронится, как собака от мух", "совсем отбилась от семьи", - говорит о ней Пантелей Прокофьевич.

Сравнение Дарьи с красноталой хворостинкой выражает сущность характера Дарьи, а также эмоциональное отношение к ней автора. "А вот Дарья была все та же. Кажется никакое горе не было в силах не только сломать ее, но даже пригнуть к земле. Жила она на белом свете, как красноталая хворостинка: гибкая красивая и доступная.

Цветешь? - спросил Григорий".

С годами постепенно меняются характер Григория, Аксиньи, Натальи, Дуняшки и других героев "Тихого Дона", "а вот Дарья была все та же". Это подчеркивает изменчивость характера Григория: "Нет, нет, Григорий положительно стал не тот!... "Ох, и постарел же ты, братушка! - сожалеюще сказала Дуняшка, - серый какой-то стал, как бирюк".

Хотя характер Дарьи мало изменяется, он противоречив. Так, например, она, не задумываясь, изменяет мужу в пути на фронт. Однако, приехав, "со слезами искренней радости обнимает мужа, смотрит на него правдивыми ясными глазами". Она очень бурно переживет горе, когда казаки привозят домой убитого Петра. "Дарья, хлопнув дверьми, опухшая, выскочила на крыльцо, рухнула в сани. - Петюшка! Петюшка, родимый! Встань! Встань!". Сцена эта нарисована Шолоховым очень драматично. Когда Дарья начинает голосить по Петру, у Григория чернь застилает глаза. Но горе ее оказалось непродолжительным и не оставило на ней никакого следа. "Первое время тосковала, желтела от горя и даже состарилась. Но как только дунул вешний ветерок, едва лишь пригрело солнце, - и тоска тоска дарьина ушла вместе со стаявшим снегом".

"Мастерство изображения движений и мастерство диалога одинаково основываются у Шолохова на прикосновении в индивидуальный мир переживаний человека. Герои Шолохова говорят иногда улыбками, выражением своих глаз и различными движениями больше, чем словами. Иной раз в одной фразе действующего лица появляется все, что выражают его лицо и движения, - так что портретные детали оказываются тога излишними. Поскольку же и за художественными деталями и за словами, которые произносят персонажи, скрываются сложные, противоречивые развивающие чувства и настроения, детальное изображение движений и диалог естественно дополняют друг друга и как бы сливаются воедино.

Яркость диалога или внутреннего монолога сказывается в романе Шолохова на изображении движений, а яркость изображения движений отражается на диалоге или на внутреннем монологе...".

Так, например, цинизм Дарьи не только в том, как, она, "молча улыбалась", "без особого стеснения" разглядывала генерала, выдавшего ей денежную награду и медаль, но и в том, как она думает в этот самый момент: "Дешего расценили моего Петра, не дороже пары быков... А генералик ничего себе, подходящий..."

Цинизм ее проявляется и в том, как охотно она шутит "непотребными словами", колко отвечает на расспросы, смущает и озадачивает окружающих. Чем быстрее разрушается мелеховская семья, тем легче Дарья нарушает моральные нормы. Шолохов добивается этого нагнетанием характерных деталей. Так, например, убив Ивана Алексеевича Котлярова, она обычным жестом поправила головной платок, подобрала выбившиеся волосы - все это подчеркивает ее мстительность, злость и то, что Дарья не осознала свой поступок. Затем после убийства Шолохов описывает женщину глазами Григория для того, чтобы передать чувство отвращения. "...Наступил кованным каблуком сапога на лицо Дарьи, черневшие полудужьями высоких бровей, прохрипел: "Ггггадю-ка".

После того как Дарья рассказала Наталье о "прилипчивой болезни", ее "поразила перемена, происшедшая с дарьиным лицом: щеки осунулись и потемнели, на лбу наискось залегла глубокая морщина, в глазах появился горячий тревожный блеск". Все это не шло в сравнение с тем, каким циничным тоном она говорила, поэтому это очень ярко передавало настоящее душевное состояние героини.

"Чем многогранней и глубже характер героя и чем более яркой и напряженной жизнью он живет, тем более широко использует Шолохов изображение окружающего мира для раскрытия образа. Отсюда сочетание реализма с самым тонким лиризмом...". Внутренний мир Григория, Аксиньи, Натальи, других героев раскрывается через восприятие ими природы, этого нельзя сказать о Дарье. И это не случайно, так чувство природы не играло роли в ее переживаниях. Но после случившейся беды она обращает на нее внимание: "Гляжу на Дон, а по нем зыбь, и от солнца он чисто серебряный, так и переливается весь, аж глазам глядеть на него больно. Повернусь кругом, гляну - господи, красота-то какая! А я ее и не примечала". Через этот монолог ощущается дарьина драма, бесплодность ее жизни. Дарья со всей непосредственностью проявляет в этой речи светлые, человеческие чувства, которые таились в ее душе. Шолохов показывает, то эта женщина все-таки обладает способность ярко воспринимать мир, но оно появляется только после осознания безысходности своего горя. Шолохов неоднозначно относится к своей героине, через художественную деталь, через прямую авторскую речь, через диалоги он показывает цинизм, внутреннюю пустоту этой женщины, но вместе с тем Дарья Мелехова подкупает своим озорством, чувством юмора, жизнелюбием.

Документы конца XVII века о донских кормовых казаках содержат много сведений о крещенных калмыках, вместе с которыми "донских, яицких и орешковских казаков" позже перевели в Чугуев. Добавлю эти материалы в сборник № 13 "Служба донских и яицких казаков, XVII-XVIII века". Приведу несколько отрывков. 6 ноября 1699 г. "пришли на Воронеж" 4 калмыка "а в распросе скозались... колмыки де они улусу Манкатемира тайши, и от него де, Манкатемири, отошли сабою и зимовали близ Волги и Соратова города, и перезимовав, лето кочевали у... городов у Пензы, у Ламова, у Танбова, для того что де похотели служить... великому государю". Потом "от тех городов пошли в августе месяце на Воронеж, чтоб де им вовсе жить на Воронеже", всего "девять семей, и в том числе боевых людей шеснатцать человек, да женского полу и робят осьмнатцать человек". Но как шли от Тамбова к Воронежу, не зная пути, сбились с дороги и забрели к хоперским казачьим городкам. Казаки "любезно согласились" показать им направление к воронежской дороге, а после "ночною порою... на речке Толучееве в урочищах" напали на них, трех калмыков убили, а трое пропали "безвесно", да взяли у них "семей их женского полу и робят сорак девять человек, да скоту сто пятьдесят лошедей, коров, быков и телят сто шесть скотин, двесте шестьдесят авец, семь верблюдев". Отобрали ружья, "пансыри" "и всякою их рухледь". И ушли от казаков калмыки ночью "все без одежды", прибыли к царскому "шатру коробельного дела" и стали проситься поселить их в Воронежском уезде, чтобы службу нести да "креститца в православную християнскую веру". Для крещения калмыков отправляли в мужские монастыри, а калмычек в "девичьи", а восприемниками назначались дьяки, жены дьяков и монастырские старцы. "В Чюдове монастыре: Тумианжи крещен, а восприемник у него был дьяк Калина Патрекеев, а во крещении имя ему Иоанн, у сына ево Даху восприемник был дьяк Артемей Волков, а имя ему наречено Дионисий; у Еная восприемник был дьяк Микифор Зайцов, и имя ему наречено Петр... В Вознесенском девичье монастыре крещены калмычки: ... у Девении была восприемница дьяка Козьмина жена Борина, и имя ей наречено Марья; у Замсуды была восприемница дьяка Федорова жена Ефимьева, а имя ей Акилина..." И так далее. Отсюда и появились крещенные калмыки с фамилиями ПАТРЕКЕЕВЫ, ВОЛКОВЫ, ЗАЙЦЕВЫ. Их современным потомкам будет интересно узнать какие настоящие имена носили их далекие предки, да каких улусов они уроженцы. Кстати, как и у казаков, у тех же чугуевских калмыков география не ограничивалась владениями "Мункотемира тайши" и др. донских калмыцких соседей. Например, некий челобитчик сообщал о себе, что он с отцом своим "породою мулгалы". В 1690 г. вышли они Иркутской острог, где местный воевода Леонтий Кислянской их крестил, "и жили они у него добровольно бес крепости", а в 1694 г. с ним же приехали в Москву, "и жили у стольника у Василья Петрова сына Шереметева добровольно ж". А в 1700 съехали в "Чюгуев". Другой крещенный калмык - "породою сибирских калмык ис Пуштуханова улусу", в 1690 г. вышел в Тобольск, жил у стольника Шарыгина, после с ним же приехал в Москву, и в 1700 Шарыгин отпустил его на волю, "дал отпускную". Услышал он от "своей братье калмыкех, что служат в Чюгуеве, с Москвы съехал в Чюгуев ". Между калмыками и казаками нередко случались стычки. Но между тем бывало и такое: Один калмык - "Мункотемирева улусу", в 1687 г. "вышел в Черкаской и жил у казака у..., и крещен", а в 1699 году "в Азове пристал к чюгуевским калмыком и приехал в Чюгуев". В 1700 г. в Воронеж прибыла очередная группа калмыков - "тритцеть шесть человек " "на государево имя", чтобы "служить... великому государю" и быть "в вечном холопстве". На что последовал указ "крестить в православную християнскую веру, и для исправления отослать... в Патриарш приказ", а когда крестятся, "за крещение дать великого государя денежного жалованья". Но один из них просился отпустить его в Войско Донское,чтоб "быть на Дону у донских казаков, служить по своей вере".

Страница 6 из 7

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ
ЧАСТЬ VII

Верхнедонское восстание, оттянув с Южного фронта красноармейские части, позволило перегруппировать войска и сосредоточить наиболее боеспособные части белогвардейцев.
Татарцы сидели за Доном против своего хутора. После их вылазки и убийства четырех красноармейцев за Доном поставили орудие и целыми днями обстреливали позиции повстанцев, но те ушли в лес, а вернулись лишь после того, как орудие было отозвано в другое место. Казаки скучали, пили самогон, хорошо ели. “От сытного котла все казаки были веселые, за исключением Степана Астахова”. Через Аникушку, ехавшего в Вешенс-кую, Степан передал Аксинье просьбу, чтобы приехала его проведать. Она привезла печеного, постирала Степану грязное белье, починила сопревшие рубашки. Через сутки Аксинья ушла, сказав, что не тоже ей находиться среди казаков. Степан согласился.
В ночь полк красноармейцев переправился на плотах через Дон и опрокинул громовскую сотню, казаки перепились и не оказали сопротивления. Однако смогли уйти, благодаря ночной мгле. Таким образом был прорван фронт, куда устремились красноармейцы. Татарцы тоже бросили окопы, опасаясь попасть в окружение.
Григорий с полувзводом кинулся выправлять ситуацию. Он пытался криком остановить бегущего Христоню, а когда не помогло, пустил в ход плеть, грозился даже пустить в ход саблю, но до этого не дошло. Казаки вернулись на позиции. Потом татарцы с восхищением вспоминали, как геройски действовал Мелехов. “Истый орел!”
* * *
С рассветом красноармейцы пошли в атаку. Но их всех уничтожили, не дав возможности перебраться через Дон подкреплению.
Вернувшись ночью на квартиру, Григорий спросил у Зыкова об Аксинье. Тот ответил, что куда-то запропала. Григорий распорядился принять и вычистить коня, которого приведут взамен убитого, а его самого не будить, пока сам не проснется. Утром он рассмотрел присланного ему жеребца-шестилетку и остался доволен.
Пленных красноармейцев сначала держали в конюшне, а потом решили уничтожить, на перегонах рубили нещадно. Один спасся, прикинувшись сумасшедшим. Старуха упросила конвойных отдать ей болезного. А когда узнала, что он не сумасшедший, а только притворяется, снабдила его едой и
провожатым до своих.
Ильинична каждый день стряпала, разводя огонь на летней кухне. Наталья постепенно выздоравливала. Оправившись, она пошла на могилу деда Гришаки.
С каждым днем Наталья все больше поправлялась, стала помогать свекрови по хозяйству. Неожиданно в их курене оказались красноармейцы, просившие к вечеру испечь хлеб. Потом Ильинична видела, как красноармейцы спешно уходили из хутора, а позже двинулись из-за Дона повстанцы. Вернулся исхудавший Пантелей Прокофьевич. Придя домой, он долго плакал.
10 июля 1919 года. Донская армия прорвала фронт и погнала красных. Но казаки, попав под власть офицеров, опять были недовольны.
Узнав о прорыве фронта, Григорий с двумя конными полками переправился через Дон и ушел на юг. Кругом были брошенные обозы, рассыпанное зерно, убитые быки и их хозяин. Будучи около Ягодного, Григорий заехал в имение. Некогда нарядный дом запустел. В доме жила постаревшая Лукерья. Она едва признала Григория, рассказала, что деда Сашку убили за кобылу. У кобылы был жеребенок. Красные забрали ее, а жеребенка застрелили. Дед крикнул, чтобы застрелили и его. Они и его убили.
Григорий похоронил деда Сашку около могилы дочки, а потом прилег на траву, удрученный воспоминаниями.
Пришедших белогвардейцев встречали колокольным звоном. Вечером они бахвалились на банкете, что спасли казаков. В ответной речи Кудинов клялся верно служить белогвардейцам. А Григорий думал, только нужда толкает их к белогвардейцам. И опять офицерство над казаками встает, “начнет на глотку наступать”.
Возвращаясь с банкета, Григорий зашел к Аксиньиной тетке и наткнулся на Степана. Пришедшая Аксинья вся задрожала от ужаса. Степан позвал ее к столу. Она отказывалась, но потом Степан сказал тост за здоровье Григория, и Аксинья выпила водку залпом.
Ночью на квартиру Мелехова пришел вестовой Секретева разыскивать Григория. Прохор ответил, что хозяина нет, но он его найдет. Увидя Григория за одним столом со Степаном Астаховым, Прохор разинул рот от удивления. Григорий отказывался идти, но Аксинья его выпроводила. Григорий не поехал к генералу, а решил вернуться домой. Наталья встретила его радостными слезами. На вопрос Григория, как все пережили, мать ответила: нормально, только страху натерпелись. Отец очень обрадовался, что ему не придется больше служить в армии, все не верилось, что Григорий вправе дать освобождение. Обнимая детей, Григорий чувствовал себя чужим в этой домашней обстановке. Пришедшая Дарья поразила Григория своей несломленностью. Никакое горе не смогло изменить ее. Дуняша с сожалением заметила, как постарел брат. Григорий ответил, что ему стареть, а ей хорошеть да о женихах думать. А вот о Мишке Кошевом пусть забудет, иначе он самолично ее убьет. Дуняша призналась: сердцу не прикажешь. “Вырвать надо такое сердце”, - посоветовал Григорий. А мать горько подумала, что не ему бы судить об этом. Пантелей Прокофьевич закричал на дочь, постыдилась бы вести такие разговоры, иначе он ее отхлещет вожжами. Но Дарья съязвила, что ни одних вожжей не осталось, все позабирали красные. Свекор и на нее раскричался. После завтрака старик с Григорием работали во дворе, поправляя плетень. Старик спрашивал сына, стоит ли запасаться травой или опять вернутся красные и пойдет хозяйство прахом. Григорий честно ответил, что не знает, но лучше не запасать лишнего.
Провожая Григория, дети плакали, а Мишатка просил вместо отца ехать деда. “На что он нам сдался!.. Не хочу, чтобы ты!..” Григорию очень тяжело было покидать дом.
Преследование красных шло повсеместно. Прохор спросил Григория, скоро ли кончится кровопролитие. “Как набьют нам, так и прикончится...” - ответил Мелехов. Прохор пожелал, чтобы скорее набили. От крови устали все.
* * *
В штабе Григорию сказали, что повстанцам необходимо наступать, но они опять испытывают трудности с боеприпасами и оружием, ходят слухи о приближающейся помощи из Англии, но пока только слухи.
На рассвете Мелехов со своим начальником штаба Копыловым едут к генералу-белогвардейцу для согласования действий. Григорий говорит Ко-пылову, что времена изменились, а офицерство - нет, за это их и не любят: больно горды.
Григорий утверждает, что в войне наука важна, но главное - “дело, за какое в бой идешь...”.
Копылов отвечает, что Григорий в своих взглядах на офицеров близок к большевикам. Объясняет Григорию, насколько тот необразован и невежествен. Мелехов, не сердясь, слушает своего начштаба. Григорий сознает: для белых он “пробка”, а перейдет к красным и будет “тяжелее свинца”. Уж тогда пусть не попадаются ему господа офицеры, душу начнет вынимать с потрохами.

Генерал Фицхалауров по-деловому принял Мелехова и Копылова, заявив, что повстанческая партизанщина закончилась. Они вливаются в Донскую армию. Кричал Григорию, что у него не воинская часть, а красногвардейский сброд. Посоветовал ему не дивизией командовать, а в денщики идти. Григорий встал и запретил генералу кричать. Если же генерал попробует тронуть его пальцем, то Мелехов зарубит его. В комнате наступила глубокая тишина. Генерал признал, что погорячился, теперь надо решать дела.
Вести дивизию на юго-восточный участок Григорий отказался и сдавать командование дивизией тоже не собирался, он подчинится только Ку-динову. Далее пригрозил генералу расправой казаков. Копылов пытался образумить Мелехова, но тот не слушался. Григорий недоволен, помощью англичан, недоволен их присутствием на русской земле.
Григорий видел, как под огнем красных смело наступают офицеры, казаков же поднять невозможно. Мелехов решает сам вести казаков в атаку. Подавить пулеметные точки повстанцы не могли: не было снарядов, а кадеты дать отказывались. Григорий не повел казаков под пулеметы, но не из трусости. Что-то сломалось у него внутри, он увидел никчемность происходящего, смотрел со стороны на воюющих с красноармейцами офицеров. Вечером убило начштаба Копылова.
Дня через три после отъезда Григория явился на хутор Татарский Митька Коршунов. За службу в карательном отряде он произведен в вахмистры, а потом и подхорунжие. Не за риск получил офицерский чин, а за то, что самолично расстреливал и порол дезертиров и красноармейцев. “Из-под Митькиных рук еще ни один осужденный живым не вставал”. Посетив родное пепелище, он поехал к Кошевым, но прежде заехал к сватьям - Мелеховым, где его приняли радушно, накормили. У них он узнал, что на хуторе находится мать Кошевого с детьми. Не успел Митька вернуться к Мелеховым, а по хутору пошла весть, что он со товарищи вырезал семью Кошевого. Узнав о расправе над Кошевыми, Пантелей Прокофьевич не пустил Митьку во двор: “Не хочу, чтобы ты поганил мой дом!.. Нам, Мелеховым, палачи несродни, так-то!” На общественные деньги хутор похоронил Кошевых, а хату забили досками.
Уехав на быках отвозить снаряды, Дарья вернулась только на одиннадцатые сутки. Свекор уже извелся за быков, ругал сноху. Но Дарья отругивалась, что ее не отпускали. А если не нравится, пусть следующий раз сам едет. Быки были здоровы, и Пантелей Прокофьевич смягчился.
Хуторской атаман пришел звать Пантелея Прокофьевича на сход в честь командующего с союзниками. Вначале старик огорчился: страдная пора, потом смирился. Шутка ли, сам командующий едет с союзниками. Панте-лею Прокофьевичу доверили подносить гостям хлеб-соль. Командующий Сидорин вручил Дарье Мелеховой медаль на георгиевской ленточке за расправу над коммунистами и пятьсот рублей за убитого мужа. Старикам непонятно, какое геройство побить безоружных пленных. Вот раньше медаль давалась за “бо-о-о-льшие заслуги”.
Удивительная пошла жизнь в мелеховском доме. Еще недавно его главой был Пантелей Прокофьевич. Но с весны все переменилось. Первой откололась Дуняшка. Она работала с видимой неохотой, редко слышался ее смех. После отъезда Григория и Наталья с детьми отдалилась от стариков. Про Дарью и говорить было нечего. Она держала себя так, словно доживала в доме последние дни. Семья распадалась на глазах. Война была всему этому причиной. Денег старику Дарья не дала, и Пантелей Прокофьевич страшно злился на нее. Ильиничне она дала две"двадцатки - поминать Петра. Весь день Дарья веселилась, смешила Дуняшу, играла с детьми Натальи. Ночью она ушла, но после четыре дня прилежно работала и опять прямо с покоса заторопилась домой. Она призналась Наталье, что в последнюю поездку подцепила “дурную болезнь” - сифилис. Эта болезнь не лечится, от нее нос проваливается. На вопрос Натальи, что Дарья собирается делать, та ответила, что руки на себя наложит. Наталья стала уговаривать Дарью лечиться, но та отрезала, что сказала для того, чтобы детей к ней Наталья не подпускала и свекрови сказала: самой Дарье совестно. А отцу не надо, он может ее выгнать из дому.
На следующий день Ильинична подала Дарье за столом отдельную посуду, старик удивился. Но Ильинична его успокоила, чтобы не привязывался зря к снохе.
Желая причинить боль Наталье, Дарья рассказала, как вызывала к Аксинье Григория за золотое кольцо, а потом он на ночь ушел не к Кудинову, как сказал, а к Аксинье. Наталья была так ошеломлена этим известием, что даже Дарья пожалела о своих словах. Наталья подозревала Григория, но дознаться правды боялась. Наталья поняла: Дарья сказала это, чтобы причинить ей боль, - не одной ей, Дарье, страдать - пусть и другие мучаются.
Казаки гнали красноармейцев все дальше и дальше на север. Они захватывали пленных, оружие и боеприпасы. Григорий поспорил со своим начальником штаба, собирающимся расстрелять пленного красного командира.
На предложение начштаба пополнить ряды дивизии мужиками Григорий категорически возразил, что кроме казаков никого не примет.
За обедом начштаба сказал Григорию, что, вероятно, они не сработаются. Григорий равнодушно согласился.
* * *
Через два дня Мелехова вызвали в штаб группы и объявили приказ о расформировании повстанческой армии. Григорию было сказано, что ему в новых условиях не могут доверить не только управление дивизией, но и полком, у него нет военного образования. Григорий согласился. Его назначили командиром сотни. Мелехов попросился в хозчасть, за две войны у него было уже четырнадцать ранений и контузия. Ему было отказано, он будет нужен на фронте. В приказе по армии Григория произвели в сотники и объявили благодарность. Прощаясь с казаками, Мелехов наказывал им беречь головы. Казаки стали роптать, что возвращаются старые порядки, но Григорий посоветовал помалкивать, чтобы не попасть под суд.
Наутро Мелехов поехал с Зыковым догонять полк. Не успел он освоиться, как пришла телеграмма из дома, и Григория на месяц отпустили в отпуск.
После разговора с Дарьей об Аксинье Наталья ходила сама не своя. Она верила и не верила злым словам. Чтобы убедиться в измене мужа, Наталья пошла к жене Прохора Зыкова, но та, памятуя наказ мужа, ничего не рассказала Наталье, хотя про связь Григория с Аксиньей знала все. “Так ни с чем и ушла от нее раздосадованная и взволнованная Наталья”. Поэтому она решилась пойти к Аксинье и спросить у нее. Та зло ответила: “Завладала я Григорием опять и уж зараз постараюсь не выпустить его из рук”. Наталья решила подождать мужа, поговорить с ним, а потом видно будет, “что с обоими делать”. Наталья упрекнула Аксинью: не любит она по-настоящему Григория, иначе бы не путалась с Листницким и другими. На прощанье Аксинья пообещала добром не отказываться от Григория: “один он у меня на всем белом свете”. А с кем он будет, вернется - сам разберется.
Работая на бахче, Наталья призналась свекрови, что Григорий опять связался с Аксиньей. Наталья пообещала, что заберет детей и уйдет к своим. Свекровь рассказала, что по молодости и сама так думала поступить. А теперь она не хочет отпускать Наталью с детьми в никуда: курень сожгли, мать ее сама по чужим углам ютится. И кому Наталья нужна с чужими детьми? Вот придет Григорий, с ним и будет решать этот вопрос Наталья. А пока никуда ее свекровь не отпустит. Выплакавшись, Наталья стала просить Бога наказать Григория за все его грехи. Ильинична пыталась остановить обезумевшую Наталью, звавшую погибель на голову отца своих детей.
Свекровь заставила сноху просить у Бога прощения, чтобы не дошла ее крамольная просьба, не принял Бог ее молитвы.
Ильинична старалась утешить Наталью, рассказывала, что Пантелей Про-кофьевич бил ее, а Григорий и пальцем никогда не тронул жену, призывала сноху к терпению. Та ответила, что будет ждать возвращения мужа, чтобы окончательно развязать этот узел. Потом Наталья согласилась, что будущее покажет: будет она жить с Григорием или нет, а вот детей от него иметь больше не хочет, но она беременна сейчас. Ильинична испугалась. Наталья решила пойти к бабке-повитухе, которая освободит ее от плода. Ильинична стала стыдить Наталью за такие речи и мысли.
* * *
После обеда Ильинична хотела поговорить со снохой, но та незаметно ушла из дому. Ильинична беспомощно расплакалась, когда поняла, что Наталья пошла выполнять свою угрозу.
Мелеховы поужинали, легли спать. Ильинична напряженно вслушивалась, ожидая Наталью. Та появилась ближе к ночи, еле дошла до дому,сиз нее капала кровь. Ильинична уложила сноху в горнице, разбудила Дарью, а Дуняшу и на порог не пустила, сказав, что не девичье это дело.
Наталья попросила постелить старую дерюгу, боясь испачкать кровью хорошее белье. Ильинична с ужасом увидела, что Наталья истекает кровью, разбудила мужа и отправила его за фельдшером. Узнав причину, старик было направился ругать Наталью, но Ильинична его не пустила. Дуняша начала кричать, чтобы отец поторопился ехать. С каждым часом Наталья все больше и больше слабела. Она ждала рассвета, и Ильинична поняла: снохе пришел конец. Наталья попросила разбудить детей, попрощалась с ними. Потом сказала оставить ее одну со свекровью, просила, чтобы ее обмыли свои, а не чужие, наказала, во что ее одеть. Детей предложила увести, чтобы не видели ее мертвой. Утром приехал фельдшер, но сделать уже ничего не мог. Наталья потеряла слишком много крови. Он посоветовал сообщить о случившемся Григорию. К утру Наталья почувствовала себя лучше. Она умылась и причесалась. Сказала, что теперь пойдет на поправку, успокаивала плакавших мать и сестру, попросила позвать детей. Она сказала детям, что заболела. Дочь приголубила: “Жаль моя!” И прибавила, что девочка вся в отца, только сердцем не в него, помягче. Потом Наталье стало хуже. Она было отправила детей к матери, но затем попросила вернуть сына и наказала ему что-то передать отцу, сказав: “Не забудешь? Скажешь?” Сын обещал не забыть. В полдень Наталья умерла.
Много передумал и вспомнил Григорий за двое суток пути с фронта домой. Чтобы не быть одному, он взял с собой Прохора Зыкова. Мелехов был необыкновенно говорлив, Прохор удивился, но потом понял: это помогает отвлечься от тяжелых мыслей. Прохор вдруг увидел, что Григорий плачет, и отстал, чтобы не мешать Григорию. Остальной путь Мелехов молчал.
Григорий без устали погонял коня. Зыков взмолился: надо дать коням отдых, иначе они подохнут.
Телеграмма, сообщившая о смерти Натальи, пришла слишком поздно. Григорий попал домой только через три дня после похорон жены. Попросив домашних не голосить, он вышел из горницы постаревший и осунувшийся. Ильинична рассказала, что дети вначале плакали, а теперь только ночами плачут, не хотят свое горе показывать взрослым. Григорию тяжело, каждая вещь в доме напоминает Наталью. “Боль в сердце становилась все горячее”. За обедом отец говорил о зерне, которое припрятано у них года на два, а особенно и трудиться не стоит. Если фронт подойдет к хутору, все “товарищи” выгребут. К Григорию подошел сын и сказал, что перед смертью мать наказывала поцеловать отца и сказать, чтобы жалел их. Григорий надолго отвернулся к окну. А в ночь отец с Григорием уехали в поле.
Мелехов очень страдал. Он не только свыкся с Натальей за шесть лет, но и чувствовал себя виноватым в ее смерти. Со временем преданность Натальи и дети привязали его к семье. “Детская любовь взбудила и у Григория ответное чувство, и это чувство, как огонек, перебросилось на Наталью”.
Любя Аксинью, Григорий никогда не думал, что она может заменить его детям мать. Он был не прочь любить обеих, “каждую по-разному”, но, потеряв жену, почувствовал и к Аксинье какую-то отчужденность и злобу за то, что выдала их отношения и толкнула Наталью на смерть.
С поля Григория потянуло домой к ребятишкам. Днем пришел Хрис-тоня. Он понял, что Григорий не нуждается в его утешении, и заговорил о военных делах. Христоня рассказал о недовольстве казаков новыми порядками, подчинением белым офицерам. Дальше своего округа идти воевать не желают.
Григорий мастерил детям игрушки, забавлял их, а когда собрался в поле, сын расплакался, что отец опять их бросает. Тогда Григорий позвал сына с собой в поле. Мишатка был в восторге. Так началась дружба между Григорием и Мишаткой.
За две недели, проведенные на хуторе, Григорий издали несколько раз видел Аксинью. Она понимала, что подходить к нему не стоит. Ждала, когда Григорий сам заговорит. Перед отъездом он случайно столкнулся с ней, перекинулся несколькими фразами.
Мелехов возвращался в полк раньше намеченного срока. Навстречу попадались казаки, ехавшие группами и в одиночку в отпуск. Все они везли награбленное во время войны. Григорий был возмущен “порядками”, царящими в армии, позволяющими мародерствовать. Все чаще попадались дезертиры. Чем ближе Мелехов приближался к фронту, тем шире открывалась отвратительная картина разложения Донской армии. А между тем эта армия пока имела военный успех. В тылу же шло беспробудное пьянство, в отпуск самовольно уходило до шестидесяти процентов состава. Каратели не в силах остановить всех. На захваченной территории казаки бесчинствовали, а сами не хотели воевать и убивали офицеров.
За пределами Донского округа усиливалось сопротивление красных, да и казаки не хотели идти воевать дальше. К концу июля красные готовились к широкомасштабному наступлению по всему фронту. Белые готовили рейд мамонтовского корпуса по тылам красных с целью срыва их наступления. При шести тысячах сабель, 2,8 тысячах штыков и трех орудиях Мамонтов прорвал фронт и двинулся на Тамбов. Он должен громить тылы и коммуникации красных. С ходу Мамонтов разгромил ударные силы красных, взял Тамбов.
Мелеховская семья за год убавилась наполовину. Прав был Пантелей Прокофьевич, сказав однажды, что смерть полюбила их курень. Не успели похоронить Наталью, а через полторы недели после отъезда Григория на фронт утопилась в Дону Дарья. Вначале поп не разрешал хоронить ее на кладбище: она самоубийца, но угрозами старик заставил похоронить сноху рядом с Петром. Тут же Пантелей Прокофьевич облюбовал место я для себя. От уехавшего Григория не было ни слуху ни духу. Аксинья между тем приваживала к себе сына Григория. Зашивала дыры на рубахе, угощала сахаром, рассказывала сказки. Ильинична понимала, что таким образом подбирается Аксинья к Григорию.
К концу августа мобилизовали и Пантелея Прокофьевича. Забрали из хутора всех стариков, способных носить оружие. Пантелей Прокофьевич, уезжая, давал наказ жене, он уже не надеялся вернуться живым. А через сутки послышалась орудийная канонада и звучала четверо суток не переставая. Казаков теснили по всему фронту. Неожиданно явился старик Мелехов, самовольно ушедший с позиций.
Ночью на семейном совете было решено старикам с детишками оставаться дома, а Дуняшке на паре быков везти добро к родне, на Чир. Но на следующий день, к вечеру, прибыл отряд карателей и забрал старика.
Четырнадцать арестованных дезертиров ждали суда. Со старика содрали лычки, лишили чина и отправили опять на фронт. Но Пантелей Прокофьевич решил вернуться в родной хутор и уже так схорониться, что никто не сыщет. К вечеру он подошел к Татарскому. Хутор поразил его безлюдьем. На следующий день он спрятал в яму хлеб. Покидал на арбу муку, овцу, детей, Ильиничну и двинулся с хутора.
Красные опрокинули казаков за Дон, а сами не предпринимали попыток переправиться через реку. К удивлению казаков, красные не жгли занятых хуторов, за взятые продукты щедро расплачивались советскими деньгами. В начале октября Донская армия опять погнала красных. Но в повстанческих рядах все поголовно понимали, что успех этот временный. В ноябре это подтвердилось.
Две недели прожил Пантелей Прокофьевич у родни, а узнав, что красные ушли с Татарского, вернулся. “Война оставила после себя безобразные следы разрушения” на его подворье. Были выбиты стекла, снята дверь, многие хозяйственные постройки повреждены. Хуторяне ходили в поисках своих вещей, но многого и не находили. Получив освобождение от службы по увечью ноги, Пантелей Прокофьевич начал приводить в порядок постройки. О Григории знали стороной, что находится где-то в Воронежской губернии. На хутор привезли убитых Христоню, Аникушку и семнадцатилетнего парня. Вскоре Прохор Зыков привез Григория, маявшегося в тифу.
Через месяц Григорий выздоровел. Теперь на мир он смотрел новыми, любопытными глазами, все было интересно. Находясь постоянно дома, Григорий много времени проводил с ребятишками. Избегал лишь говорить с ними о Наталье - это была слишком болезненная тема - и о войне. Но война сама напоминала о себе. К Григорию приходили бывшие однополчане, рассказывали о разгроме конницы Мамонтова и Шкуро конницей Буденного, о неудачах по всему фронту. Были и людские потери. Фронт приближался к хутору, и атаман приказал всем взрослым казакам ехать в отступ. Панте-лею Прокофьевичу предстояло ехать беженцем, а Григорию - в армию. Перед отъездом он зашел к Аксинье и пригласил ехать с ним, Аксинья согласилась, Григорий сговорился ехать вместе с Прохором Зыковым.
На следующий вечер Григорий с Аксиньей и Прохором двинулся в путь. Аксинья счастлива, она давно мечтала уехать куда-нибудь подальше от хутора с Григорием.
Дорога тяжелая: кругом масса беженцев, вши, грязь, холод. Аксинья заболела сыпным тифом, и Григорию пришлось оставить ее у надежных людей. Он решил: “Нехай остается Аксинья... Бог мне судья, но весть ее на смерть я не могу!”
С этого времени Мелехов как бы утратил интерес к жизни, он делал все машинально, по необходимости. Григорий видел, что у всех иссякают силы, война подходит к концу: кубанцы тысячами разбегаются, бросая фронт; донцы и Добровольческая армия обескровлены и уже не могут сопротивляться напору окрыленной успехами Красной Армии. В долгие ночи Григорий думал об Аксинье, о сестре и матери, оставшихся в захваченном красными хуторе. Приехав на хутор Белая Глина, Григорий узнал, что накануне умер отец. Григорий смог его похоронить. Старик умер от тифа. И “зарыли его в чужой ставропольской земле”.
Григорий заболевал возвратным тифом, но на хуторе не остался, чтобы не попасть к красным. Прохор увозил Григория на повозке все дальше и дальше, на Кубань.
Прохор хотел оставить Мелехова в станице, но тот приказывал везти дальше, пока не помрет. В Екатеринодаре встретились с однополчанами. Отлежавшись неделю, Григорий сел на коня.
* * *
В Новороссийске шла эвакуация. Толстосумы и Добровольческая армия эвакуировались в Турцию. Григорий нигде не мог узнать, на каком транспорте будут эвакуировать донцов. Видя, что уехать невозможно, он не очень расстроился.
Крайне драматично разворачивались события на пристани: люди плакали и просились на транспорт, а когда их не брали, стрелялись, бросались в воду, истерически кричали. Григорий наблюдал за всем происходящим молча, а потом поехал на квартиру - в город вошли красные.

Мяла деревья и травы осень, жгли их утренники, холодела земля, чернели, удлиняясь, осенние ночи. В окопах отбывали казаки наряды, стреляли по неприятелю, ругались с вахмистрами за теплое обмундирование, впроголодь ели, но не выходила ни у кого из головы далекая от неласковой польской земли Донщина.

А Дарья Мелехова в эту осень наверстывала за всю голодную безмужнюю жизнь. На первый день покрова Пантелей Прокофьевич проснулся, как и всегда, раньше всех; вышел на баз и за голову ухватился: ворота, снятые с петель чьими-то озорными руками и отнесенные на середину улицы, лежали поперек дороги. Это был позор. Ворота старик сейчас же водворил на место, а после завтрака позвал Дарью в летнюю стряпку. О чем он с ней говорил – неизвестно, но Дуняшка видела, как спустя несколько минут Дарья выскочила из стряпки со сбитым на плечи платком, растрепанная и в слезах. Проходя мимо Дуняшки, она ежила плечи, крутые черные дуги бровей дрожали на ее заплаканном и злом лице.

– Подожди, проклятый!.. Я тебе припомню! – цедила она сквозь вспухшие губы.

Кофточка на спине ее была разорвана, виднелся на белом теле багрово-синий свежий подтек. Дарья, вильнув подолом, взбежала на крыльцо куреня, скрылась в сенях, а из стряпки прохромал Пантелей Прокофьевич, злой как черт. Он на ходу складывал вчетверо новые ременные вожжи.

– …Тебе, сучке, не так надо бы ввалить!.. Потаскуха!..

Порядок в курене был водворен. Несколько дней Дарья ходила тише воды ниже травы, по вечерам раньше всех ложилась спать, на сочувственные взгляды Натальи холодно улыбалась, вздергивая плечом и бровью: «Ничего, дескать, посмотрим», – а на четвертый день и произошел этот случай, о котором знали лишь Дарья да Пантелей Прокофьевич. Дарья после торжествующе посмеивалась, а старик целую неделю ходил смущенный, растерянный, будто нашкодивший кот; старухе он не сказал о случившемся, и даже на исповеди утаил от отца Виссариона и случай этот, и греховные свои мысли после него.

Дело было так. Вскоре после покрова Пантелей Прокофьевич, уверовавший в окончательное исправление Дарьи, говорил Ильиничне:

– Ты Дашку не милуй! Нехай побольше работы несет. За делами некогда будет блудить-то, а то она – гладкая кобыла… У ней только что на уме – игрища да улица.

С этой целью он заставил Дарью вычистить гумно, прибрать на заднем базу старые дрова, вместе с ней чистил мякинник. Уже перед вечером надумал перенести веялку из сарая в мякинник, позвал сноху:

– Чего, батя? – откликнулась та из мякинника.

– Иди, веялку перенесем.

Оправляя платок, отряхиваясь от мякинной трухи, насыпавшейся за воротник кофты, Дарья вышла из дверей мякинника и через гуменные воротца пошла к сараю. Пантелей Прокофьевич, одетый в ватную расхожую куртку и рваные шаровары, хромал впереди нее. На базу было пусто. Дуняшка с матерью пряли осенней чески шерсть, Наталья ставила тесто. За хутором рдяно догорала заря, звонили к вечерне. В прозрачном небе, в зените стояло малиновое недвижное облачко, за Доном на голых ветках седоватых тополей черными горелыми хлопьями висели грачи. В ломкой пустозвучной тишине вечера был четок и выверенно-строг каждый звук. Со скотиньего база тек тонкий запах парного навоза и сена. Пантелей Прокофьевич, покряхтывая, внес с Дарьей в мякинник вылинявшую рыже-красную веялку, установил ее в углу, сдвинул граблями ссыпавшуюся из вороха мякину и собрался выходить.

Он шагнул за веялку; ничего не подозревая, спросил:

– Чего тут?

Дарья в распахнутой кофте стояла лицом к нему; закинув за голову руки, поправляла волосы. На нее из щели в стене мякинника падал кровяной закатный луч.

– Тут вот, батя, что-то… Подойди-ка, глянь, – говорила она, перегибаясь набок и воровски, из-за плеча свекра, поглядывая на распахнутую дверь.

Старик подошел к ней вплотную. Дарья вдруг вскинула руки и, охватив шею свекра, скрестив пальцы, пятилась, увлекая его за собой, шепча:

– Вот тут, батя… Тут… мягко…

– Ты чегой-то? – испуганно спрашивал Пантелей Прокофьевич.

Вертя головой, он попытался освободить шею от Дарьиных рук, но она притягивала его голову к своему лицу все сильнее, дышала в бороду ему горячим ртом, смеясь, что-то шепча.

– Пусти, стерва! – Старик рванулся и вплотную ощутил тугой живот снохи.

Она, прижавшись к нему, упала на спину, повалила его на себя.

– Черт! Сдурела!.. Пусти!

– Не хочешь? – задыхаясь, спросила Дарья и, разжав руки, толкнула свекра в грудь. – Не хочешь?.. Аль, может, не могешь?.. Так ты меня не суди!.. Так-то!

Вскочив на ноги, она торопливо оправила юбку, обмела со спины мякинные ости и в упор выкрикнула ошалевшему Пантелею Прокофьевичу:

– Ты за что меня надысь побил? Что ж, аль я старуха? Ты-то молодой не таковский был? Мужа – его вот год нету!.. А мне, что ж, с кобелем, что ли?

Шиш тебе, хромой! Вот на, выкуси!

Дарья сделала непристойное движение и, играя бровями, пошла к дверям. У дверей она еще раз внимательно оглядела себя, стряхнула с кофты и платка пыль, сказала, не глядя на свекра:

– Мне без этого нельзя… Мне казак нужен, а не хочешь – я найду себе, а ты помалкивай!

Она виляющей быстрой походкой дошла до гуменных ворот, скрылась, не оглянувшись, а Пантелей Прокофьевич все стоял у рыжего бока веялки, жевал бороду и недоуменно и виновато оглядывал мякинник и концы своих латаных чириков. «Неужели на ее стороне правда? Может, мне надо бы было с нею грех принять?» – оглушенный происшедшим, растерянно думал он в этот миг.