Разделы сайта
Выбор редакции:
- Клаус Джоул Пьяный лепрекон
- Критерии выбора системы электронного документооборота
- Константин Анохин: Мозг и разум Учёные и художники: глаза в глаза
- Проект по внеклассному литературному чтению "весна глазами поэтов, писателей, художников"
- Что относится к трансжирам
- Бурсит тазобедренного сустава лечение препараты Что такое бурсит тазобедренного сустава
- Сонник: к чему снится Покойник
- Журнал кассира операциониста и его заполнение Журнал кассира операциониста титульный лист
- Рецепт: Татарские салаты
- Морской окунь, запеченный в фольге
Реклама
Перечитывая роман Дмитрия Фурманова…. |
I. Рабочий отрядНа вокзале давка. Народу – темная темь. Красноармейская цепочка по перрону чуть держит оживленную, гудящую толпу. Сегодня в полночь уходит на Колчака собранный Фрунзе рабочий отряд. Со всех иваново-вознесенских фабрик, с заводов собрались рабочие проводить товарищей, братьев, отцов, сыновей… Эти новые «солдаты» как-то смешны и неловкостью и наивностью: многие только впервые надели солдатскую шинель; сидит она нескладно, кругом топорщится, подымается, как тесто в квашне. Но что ж до того – это хлопцам не мешает оставаться бравыми ребятами! Посмотри, как этот «в рюмку» стянулся ремнем, чуть дышит, сердешный, а лихо отстукивает звонкими каблуками; или этот – с молодцеватой небрежностью, с видом старого вояки опустил руку на эфес неуклюже подвязанной шашки и важно-важно о чем-то спорит с соседом; третий подвесил с левого боку револьвер, на правом – пару бутылочных бомб, как змеей, окрутился лентой патронов и мечется от конца до конца по площадке, желая хвальнуться друзьям, родным и знакомым в этаком грозном виде. С гордостью, любовью, с раскрытым восторгом смотрела на них и говорила про них могутная черная рабочая толпа. – Научатся, браток, научатся… На фронт приедут – там живо сенькину мать куснут… – А што думал – на фронте тебе не в лукошке кататься… И все заерзали, засмеялись, шеями потянулись вперед. – Вон Терентия не узнаешь, – в заварке-то мазаный был, как фитиль, а тут поди тебе… Козырь-мозырь… – Фертом ходит, што говорить… Сабля-то – словно генеральская, ишь таскается. – Тереш, – окликнул кто-то смешливо, – саблю-то сунь в карман – казаки отымут. Все, что стояли ближе, грохнули хохотной россыпью. – Мать возьмет капусту рубить… – Запнешься, Терешка, переломишь… – Пальчик обрежешь… Генерал всмятку! – Ага-га… го-го-го. Ха-ха-ха-ха-ха… Терентий Бочкин, – ткач, парень лет двадцати восьми, веснушчатый, рыжеватый, – оглянулся на шутки добрым, ласковым взором, чуть застыдился и торопливо ухватил съехавшую шашку… – Я… те дам, – погрозил он смущенно в толпу, не найдясь, что ответить, как отозваться на страстный поток насмешек и острот. – Чего дашь, Тереша, чего?.. – хохотали неуемные остряки. – На-ко семечек, пожуй, солдатик божий. Тебе шинель-то, надо быть, с теленка дали… Ага-га… Ого-го… Терентий улыбчиво зашагал к вагонам и исчез в серую суетную гущу красноармейцев. И каждый раз, как попадал в глаза нескладный, – его вздымали на смех, поливали дождем ядовитых насмешек, густо просоленных острот… А потом опять ползли деловые, серьезные разговоры. Настроение и темы менялись с быстротой, – дрожала нервная, торжественная, чуткая тревога. В толпе гнездились пересуды: – Понадобится – черта вытащим из аду… Скулили все – обуться не во что, шинелей нету, стрелять не знаю чем… А вон она – ишь ты… – И говоривший тыкал пальцем в сторону вагонов, указуя, что речь ведет про красноармейцев. – Почитай, тыщу целую одели… – Сколько, говоришь? – Да, надо быть, тыща, а там и еще собирается – и тем все нашли. Захочешь, найдешь, брат, чесаться тут некогда – подошло время-то он какое… – Время сурьезное – кто говорит, – скрепляла хриплая октава. – Ну как же не сурьезное. Колчак-то, он прет почем зря. Вишь, и на Урале-то нелады пошли… – Эхе-хе, – вздохнул старина – маленький, щупленький старичок в кацавейке, зазябший, уморщенный, как гриб. – Да… Как-то и дела наши ныне пойдут, больно уж плохо все стало, – пожалобился скучный, печальный голосок. Ему отвечали серьезно и строго: – Кто ж их знать может: дела сами не ходют, водить их надо. А и вот тебе первое слово – тыща-то молодцов!.. Это, брат, дело – и большое дело, бо-ольшое!.. Слышно в газетах вон – рабочих мало по армии, а надо… Рабочий человек – он толковее будет другого-прочего… К примеру, недалеко ходить – Павлушку возьмем, Лопаря, – каменный, можно сказать, человек… и голову имеет – не пропадет небось! – Кто говорит, известно… – Да не то что мужики, – ты, вон она, на Марфушку на «Кожаную» глянь, тоже не селедка-баба. Другому, пожалуй, и мужику пить даст. Марфа, ткачиха, проходя неподалеку и услышав, что речь идет про нее, быстро обернулась и подошла к говорившим. Широкая в плечах, широкая лицом, с широко открытыми голубыми глазами, чуть рябоватая, – она выглядела значительно моложе своих тридцати пяти лет. Одета в новый солдатский костюм: штаны, сапоги, гимнастерка, волосы стрижены, шапка сбита на самый затылок. – Ты меня что тревожишь? – подошла она. – Чего тебя тревожить, Марфуша, – сама придешь. Говорю, мол, не баба у нас «Кожаная», а кобыла бесседельная… – То есть я-то кобыла? – Ну, а то кто? – И вдруг переменил шутливый тон. – Говорю, что на воина ты крепко подошла… Вот что! – Подошла – не подошла: надо… – Чего – к а к? – Дела всякие свои? – Што ж дела… – развела руками Марфуша. – Ребят в приюты посовала, куда их деешь? – Куда деешь… – посочувствовал и собеседник. И, передохнув трудно, сказал соболезнующим грудным дыхом: – Ну, похраним, похраним, Марфуша, а ты не терзайся: похраним… Поезжай спокойная, нам тут чего уж осталось и делать, как не за вас работать?.. Придет, може, время – и мы тогда… а? – Так вот же… – кивнула Марфа, – да и вернее всего, што так оно будет… на одном отряде разве можно смириться?.. Беспременно будет. – И ребята, кажись, тово, – мотнул собеседник на вагоны. – Чего ж им, – ответила Марфа, – только бы ехать, што ли, скорей: ждать, говорят, надоело. Ехать и ехать – одно слыхать, чего толшиться?.. Э-гей, Андреев! – окликнула Марфа кого-то из проходивших. – Насчет отправки чего там балачут? Петербургский слесарь, только недавно приехавший в Иваново, двадцатитрехлетний юноша с густыми, темно-синими глазами, с бледным лицом, стройный и гибкий, с коммунаркой на голове, в истертой коричневой шинелишке, – это Андреев! Подходит четким шагом, точно на доклад; поравнялся, щелкнул в каблуки, взял под козырек и, без малейшей усмешки глядя в упор на Марфу чудесными серьезными глазами, – отрапортовал: – Честь имею доложить вашему превосходительству: поезд идет через сорок минут! Марфа дернула за рукав: – Прощаться-то будем али нет? Ребята ждут, – слово бы надо прощальное, што ли… Где Клычков? Куда он там запропастился? Андреев снова вскинул под козырек и тем же невозмутимым тоном отчеканил: – Пузо чаем прополаскивает, ваше превосходительство! Марфа ударила по руке: – Брось ты, черт, обалдел, што ли? На вот, генерала себе какого нашел… Он вмиг перетрепенулся и к Марфе чистым, звонким, «своим» голосом: – Марфочка… – Марфочка, – ты сама-то… гм! Андреев скорчил выразительную рожу, скомкав губы, вылупив глаза. – Чего ето? – поглядела на него Марфа. – Отчекрыжишь, поди, што-нибудь? Но Марфа ничего не ответила, приподнялась на носки, посмотрела над толпой: – Да вон и сами идут, надо быть… Стоявшие около тоже поднялись, шеями вытянулись туда, куда смотрела Марфа. Там шли трое, окруженные тесным кольцом. Отчетливый выделялся Лопарь – с черными длинными волосами, блестящими глазами, высокий, худой. Он шел и братался, словно сам себе ногой на ногу наступал, – вихлястый такой, нескладный. С ним рядом Елена Куницына, ткачиха, девушка двадцати двух лет, которую так любили за простую, за умную речь, за, ясные мысли, за голос красивый и крепкий, что слыхали так часто ткачи по митингам. Она еще не в коммунарке – повязана платком; не в солдатской шинели, а в черном легоньком пальтишке, – это в январские-то морозы! На бледном строгом лице отпечатлелась внутренняя тихая радость. С Еленой рядом – Федор Клычков. Этот не ткач, вообще не рабочий; он не так давно воротился сюда из Москвы, застрял, освоился, бегал по урокам, жил, как птица, тем, что добудет. Был в студентах. В революции быстро нащупал в себе хорошего организатора, а на собраньях говорил восторженно, увлекательно, жарко, хоть и не всегда одинаково дельно. Клычкова рабочие знали близко, любили, считали своим. Толпа за перроном при виде Куницыной, Клычкова и Лопаря задвигалась, зашептала громким шепотом: – Сейчас, надо быть, говорить станут. – Отправляться скоро… – Да уж раскланяться бы, што ли, – спать пора. – А вот расцалуемся – и крышка. – Слышь, звонок. – Первый, што ли? – Первый. – В двенадцать трогать зачнут… – В самую, вишь, полночь так и норовят! Сальные короткие пальтишки, дрянненькие шубейки с плешивыми, облезлыми воротниками, с короткими рукавами, потертыми локтями; черные коротышки-тужурки – драповые, суконные, кожаные. Стильная толпа! Вокзал неширок, народу вбирает в себя мало. Кто посмышленее – зацепились за изгородь, влезли на подоконники, многие забрались на пристройку вокзала, свесили головы, таращили глазами по толпе, скрючившись, висли на дверных скобах, цепляясь за карнизы. Иные заняли проходы, умостились на вагонных крышах, на лесенках, на приступках… Давка. Каждому охота продраться вперед, поближе к ящику, с которого станут говорить. Попискивают, покряхтывают, поругивают, побраниваются. Вот на ящике показался Клычков, – шинелишка старая, обтрепанная: она унаследовалась от той войны. Без перчаток мерзнут руки – он их то и дело сует в карманы, за пазуху, дует в красные хрусткие кулаки. Нынче лицо у Федора бледней обыкновенного: две последние ночи мало и плохо спал, днями торопился, много работал, затомел. Голос, такой всегда чистый и звучный, – глуховат, несвеж, гудит словно из пещеры. Клычкову дали первое слово – он будет от имени отряда прощаться с ткачами. Холодно. Позамерзла толпа. Надо торопиться. Речи должны быть кратки! Федор обвел глазами и не увидел концов черной массы, – они, концы, были где-то за площадью, освещенной в газовые рожки. Ему показалось, что за этими вот тысячами, что стоят у него на виду, тесно примыкая, пропадая в густую тьму, стоят новые, а за теми – новые тысячи, и так без конца. В эту последнюю минуту он с острой болью почувствовал вдруг, как любима, дорога ему черная толпа, как тяжело с ней расставаться. «Увижу ли?.. Вернусь ли?.. Да и все вернемся ли когда в родные места?.. Приду ли еще когда и стану ли говорить, как говорил столь часто в эти годы?» Переполненный скорбным чувством разлуки, не успев обдумать свое короткое слово, не зная, о чем будет оно, Клычков крикнул как-то особо громко – так он не кричал никогда: – Товарищи рабочие! Остались нам вместе минуты: пробьют последние звонки – и мы уедем. От имени красных солдат отряда говорю вам: прощайте! Помните нас, своих ребят, помните, куда и на что мы уехали, будьте готовы и сами за нами идти по первому зову. Не порывайте с нами связь, шлите вестников, шлите, что сможете, от грошей своих, помогайте бойцам. На фронте голодно, товарищи, трудно – труднее, чем здесь. Этого не забывайте! А еще не забывайте, что многие из нас оставили беспризорные, необеспеченные семьи, детей, обреченных на голод, – не оставляйте их. Тяжко будет сидеть нам в окопах, страдать в походах, в боях… Но стократ тяжелей будет вынести муку, если узнаем к тому, что семьи наши умирают беспомощные, покинутые, всеми забытые… И еще вам одно слово на разлуку: работайте! дружнее работайте! Вы – ткачи и знать про то должны, что, чем больше соткете в Иванове, тем будет теплее в уральских оренбургских снежных степях, – везде, куда попадет отсюда ваше добро. Работайте и накрепко запомните, что победа не только в нашем штыке, но еще и в вашем труде. Увидимся ли снова когда? Станем верить, что да! Но если и не будет встречи – что тужить: революция не считает отдельных жертв. Прощайте, дорогие товарищи, от имени красных солдат отряда – прощайте… Словно буйным бураном завыла снежная степь, – толпа зарыдала ответным гулом: – Прощайте, ребята! Счастливо… Не забудем… И когда смолкли – остановилась печальная тишина. Так было минуту, и вдруг по толпе зашелестело шепотком: – Елена… Елена вышла… Куницына… На ящике выросла Елена Куницына. Были густы и вовсе черны светло-карие чудесные глаза Елены. Быстрым движеньем руки скользнула она по щеке, по виску, спрятала прядки волос под платком, а платок обеими руками плотно примяла к голове. И сказала негромко, словно сама себе: – Товарищи! Вся вытянулась к ней онемелая, ждущая толпа. – Я вам скажу на прощанье, товарищи, что мы будем фронтом, а вы, например, тылом, но как есть одному без другого никак не устоять. Выручка, наша выручка – вот в чем главная теперь задача. Когда мы будем знать, что за спиной все спокойно да ладно – ништо не будет нам трудно, товарищи. А ежели и у вас тут кисель пойдет – какая она будет война? Мы не зря, рабочие-то, два эти года мучились – али зазря, али понапрасну? Нет, товарищи, по делу это все. Вот, к примеру, и мы идем, женщины: нас в отряде двадцать шесть человек. Мы тоже поняли, какой это момент переживает вся страна. Надо, значит, идти – вот вам и весь сказ! Женщины – матери, жены, дочери, сестры, невесты, подруги – все они вам посылают через меня свой последний поклон. Прощайте, товарищи, будьте крепки духом, а мы тоже… В ответ ей тысячеустая грудная радость, страстные клятвы, благодарность за умное, за бодрое слово: – Эх, Еленка, тебе бы в министрах быть! Ну и баба – чисто машина работает! Из толпы пробрался, влез на ящик одетый в желтую кацавейку, в масленую кепку, в валяные сапоги – старый ткач. Морщинилось темными глубокими полосами иссохшее лицо старика, шамкали смутным шепотом губы. По мокрым, но светлым глазам, по озаренному лицу, словно волны, подымались накаты безмерной радости: – Да, мы ответим… ответим… – Он замялся на миг и вдруг обнажил сивую, оседелую голову. – Собирали мы вас – знали на што! Всего навидаетесь, всего испытаете, может, и вовсе не вернетесь к нам. Мы, отцы ваши, – ничего, что тяжело, – скажем как раз: ступайте! Коли надо идти – значит, идти. Неча тут смозоливать. Только бы дело свое не посрамить, – то-то оно, дело-то! А в самые што ни есть плохие дни и про нас поминайте, оно легче будет. Мы вам тоже заруку даем: детей не оставим, жен не забудем, помочь какую ни есть, а дадим! Известно, дадим – на то война. Нешто можно без того… Старик степенно развел руками и грустно внятно чмокнул: все равно-де, выходу нет иного! Потом он минуту постоял, обождал свои мысли и, не дождавшись, махнул рукой, быстро насунул кепку на сивую жидковолосую голову и – вовсе готовый уйти – крикнул слышным, резким голосом: – Прощайте, ребяты… может, совсем… – Может, тово… Всего бывает. Мало ли што, война-то… Она тово… И в темные морщины из мокрых глаз хлынули обильные слезы. Грязным рукавом кацавейки он слезы мазал по лицу. Многие плакали в толпе. Другие кричали спускавшемуся вниз ткачу: – Верно, отец! Правильно!! Правильно, старина! Старик сошел. Ящик остался пуст. Тонко и звонко над толпой пробил второй звонок. Клычков вскочил в останный раз на ящик: – Ну, прощайте! Еще раз прощайте, товарищи! За нашу встречу, за счастливую будущую встречу: ура! – Ура… ура… ура!!! И чуть стихло – команда: – Отряд, по местам! Замелькали суетно шапки, фуражки, коммунарки, защелкали прощальные поцелуи. Поплыли торопливым заливчатым гудом напутственные речи, степенные советы, печальные просьбы, напрасные утешенья. На плече у хмурого красноармейца вздрагивала материнская голова. Слезы замочили серое лицо. Стонала, всхлипывала, плакала рокотно какая-то одна половинка, – другая остыла, серьезная, крепкая и смолкшая в задумье. Отряд в вагонах. Ближе примкнула толпа, – она из вагонных окон отлилась сплошной безликой массой. Масса ворочалась, гудела, волновалась, словно огромный шерстистый зверь – тысячелапый, тысячеглазый, податливый, как медведь-мохнач. Третий звонок… Засвистели свистки соловьями, загудели сычами гудки, зафыркала трудно паровозная глотка, зачадила, задышала, лязгнули колеса по мерзлым рельсам, хрустнули на съеме, треснули вагоны, снялись со стоянки, покатились… Кричали красноармейцы из вагонов, кричала и вослед бежала гибкая черная толпа. Потом вагоны пропали во тьме, и только можно было слышать, как вдалеке что-то ухало, скрежетало, все глубже, глубже уходило в черную ночь… Понурые, унылые, со слезами, с горестной речью в полуночном январском холоду расходились со станции по домам ткачи. До Самары от Иваново-Вознесенска ехали что-то очень долго – не меньше двух недель. Но по тем временам и этот срок – кратчайший. Дорога мало затомила, – любы-дороги новые места, крепит необычная обстановка, треплет смена впечатлений, тонкой, высокой струной звенит настроенье: острота новизны смывала серую скуку нудной езды, тоску стоянок в тупиках глухих полустанков. Что ни остановка – у эшелона бойкая работа. Весь долгий путь перемечен митингами, собраньями, заседаньями, самодельными лекциями, говорливыми беседами по кружкам охотников-слушателей. Отряд ткачей-большевиков – толковых, строгих до себя ребят – весь путь пробороздил глубоким и нежданным впечатленьем. По станциям, по захолустным полустанкам, по мелким городишкам, селам, деревням – мчалась в те дни неисчислимая «вольница», никем не учтенная, никем не организованная: разные отряды и отрядики, всякие «местные формированья», шальные, полутемные лица, шатавшиеся без цели и без толку из конца в конец необъятной России. И вся эта обильная орава кормилась за счет населения: неоплатная, скандальная, самоуправная. Буйству воля была широкая, некому было то буйство взять под уздцы: власть Советская на местах по глуши не окрепла ядреным могуществом. Остро в те дни ощутил человек, что мало иметь ему только пару светлых глаз, только два тончайших и чутких уха, две руки, готовых в работу, и голову одну на плечах, и сердце в груди одинокое. В те нечеловеческие дни тяжко было человеку. Лучшие люди Советской страны уходили на фронт. Другие маялись в бессменной иссушающей маете тыла. Где же было за всем присмотреть, все прослушать и все поделать, что делать надо! По зарослям глухих провинций, в непролазной пуще сермяжных углов что творилось в те смутные дни – никогда никто не узнает. Горе людское остановилось страданьем в серых озерах глаз. Безответная, шальная, разгульная вольница сшибала на скаку ростки советской жизни и уносилась, хмельная и бесшабашная. Старого нет – и нового нет. Где же голову приклонит беззащитный человек? И кто распалил этот огненный вихрь? Ах, большевики? Так это ихняя бражная вольница не дает покоя, так это от них наше лютое горе? Того не могли понять, что новая власть на разгульную вольницу только-только вила в те дни жгутовый аркан. И все свое грузное горе, ржавую злобу свою выхлестнули сермяжные углы – на большевиков: – Грабители! Насильщики! Поганое племя! И вдруг теперь в отряде, в этой тысяче большевиков-ткачей, увидели сермяжники, жители малых городков, увидели, попросту сказать, хороших людей, которые их внимательно, спокойно выслушивали, на все вопросы мирно отвечали, что надо, объясняли умно и просто, по своей воле не шарили амбары, не вспарывали подвалам животы, ничего не брали, а что брали – за то платили. И крестьяне дивовались. Было это ново. Было это странно. Было это любо. Иной раз к полустанку, где эшелоны задерживались сутками, сползались жители из дальних сел-деревень «послушать умного народу». Работа агитационная была проделана на ять, – она словно двери распахнула к той гигантской работе, что за годы гражданской войны развернули иванововознесенцы. И где их, бывало, где не встретишь: у китайской ли грани, в сибирской тайге, по степям оренбургским, на польских рубежах, на Сиваше у Перекопа, – где они не были, красные ткачи, где они кровью не полили поле боя? То-то их так берегли, то-то их так стерегли, то-то их так любили и так ненавидели: оттого им и память – как песня сложена по бескрайным равнинам советской земли. Вот ехали теперь на фронт и в студеных теплушках, в трескучем январском холоду – учились, работали, думали, думали, думали. Потому что знали: надо готовым быть ко всему. И надо уметь войну вести не только штыком, но и умным, свежим словом, здоровенной головой, знаньем, уменьем разом все понимать и другому так сказать, как надо. По теплушкам книжная читка гудит, непокорная скрипит учеба, мечутся споры галочьей стаей, а то вдруг песня рванет по морозной чистоте – легкая, звонкая, красноперая:
И на черепашьем скрипучем ходу вагонном, перемежая и побеждая ржавые песни колес, – несутся над равнинами песни борьбы, победным гулом кроют пространства. Как они пели – как пели они, ткачи! Не прошли им даром и для песни подпольные годы! То-то на фронте потом, в дивизии, не знал никто другого полка, как Иваново-Вознесенский, где так бы хранили песни борьбы и так бы их пели, – с такой простотой, с беспредельной любовью, с жарким чувством. Те песни гордостью и восторгом воспламеняли полки. Ах, песня, песня, что можешь ты сделать с сердцем человека! Чем ближе к Самаре, тем дешевле на станциях хлеб. Хлеб и все продукты. В голодном Иваново-Вознесенске, где месяцами не выдавали ни фунта, привыкли считать, что хлебная корочка – великий клад. И тут рабочие вдруг увидели, что хлеба вволю, что дело совсем не в бесхлебье, а в чем-то другом. И горько тут погоревали над общей безурядицей, над тем, что связь слаба у промышленных рабочих центров с хлебородными местами, и словно мстили теперь в хлебном обилье за годы голода – торопились наверстать несъеденные пуды. Уж, кажется, надо бы было поверить, что, продвигаясь в самарскую хлебную гущу, всего там встретят больше и все там будет дешевле. Ан нет: не верилось, – голод отучил от такого легковерья. На каком-то полустанке, где хлеб показался особенно дешев и бел, – закупили по целому пуду. Как же упустить такой редкостный случай? А через день приехали на место и увидели, что там он белей и дешевле: растерянно улыбались, шептались, смущенные, не знали, куда подевать свои сохнувшие запасы. Лишь только приехали в Самару и остановились где-то на «пятнадцатых» путях, у беса на куличках, где только ржавые груды рельсов да скелеты ломаных вагонов, – высыпали на полотно, скучились, загалдели, заторопили командира узнать поскорее судьбу: куда, когда, на какое дело? Теперь ли тронут враз, али день-другой задержат в городе? Все это можно было узнать только у Фрунзе. Фрунзе уж командовал 4-й армией. Он выехал из Иваново-Вознесенска несколько раньше самого отряда и теперь находился в Уральске, а здесь, в реввоенсовете, оставил записку на имя Федора. В той записке указывал, чтобы Лопарь, Клычков, Терентий Бочкин и Андреев гнали немедленно к нему в Уральск, а отряд направится им вослед. Он в теплых, сердечных словах приветствовал земляков, коротко познакомил с обстановкой, указал, какая всем большая и трудная предстоит работа. Клычков прочел записку отрядникам. Бодрые слова любимого командира слушали с восторгом. Кто-то предложил отправить ему приветственную телеграмму. – Отправить… телеграмму отправить! – И сказать спасибо! – крикнул кто-то. – Правильно. Так и сказать: готовы-де на дело! И сказать, что все, как один, то есть в самом лучшем смысле! – Айда, ребята, составляй телеграмму! Да здравствует Фрунзе, ура! – Ура!.. Ура!.. Ура!.. Шапки, кепки, варяжские шлемы взметнулись над головами, закидались неладно в стороны, как галочья вспугнутая стая. Федора в страстный жар кинул дружеский тон записки, – он ею потрясал смешно над головою, кричал, восторженный и наивный: – Товарищи! Товарищи, – вот она, эта маленькая записка! Ее писал командующий армией , а разве не чувствуете вы, что писал ее равный совсем и во всем нам равный человек? По этой товарищеской манере, по этому простому тону разве не чувствуете вы, как у нас от рядового бойца до командарма поистине один только шаг? Даже и шага-то нет, товарищи: оба сливаются в целое. Эти оба – одно лицо: вождь и рядовой красноармеец! Вот в чем сила нашей армии, – в этом внутреннем единстве, в сплоченности, в солидарности, – в этом сила… Так за нашу армию! За наши победы! И снова красноармейцы в неистовом восторге кидали шапки вверх, кричали «ура», выхлестывали радость, и гордость, и готовность свою, словно камушки в буйном шторме с морских глубин на морские берега. Назначенной четверке из реввоенсовета напомнили: – В Уральск уезжать немедленно! Засуетились. Заторопились. Не успели как следует проститься с отрядниками. Да и верилось, что скоро свидятся в Уральске. От реввоенсовета оттолкнулись две тройки: в первой сидели Федор с Андреевым, в задней – Лопарь и Терентий Бочкин. Вскинулись кони, свистнул посвист ямщицкий, взвизгнул змеиной смешью кнут степной – и в снежный метельный порох легкие тройки пропали, как птицы. В морозную январскую полночь девятнадцатого года с вокзала Иваново-Вознесенска отправляется на колчаковский фронт собранный Фрунзе рабочий отряд. Со всех фабрик и заводов приходят рабочие проводить товарищей. Перед многолюдной толпой выступают с краткими речами ораторы. От имени отряда прощается с ткачами Федор Клычков. Он из бывших студентов, «в революции быстро нащупал в себе хорошего организатора». Рабочие близко знают его и считают своим. Министерство образования РБ. Муниципальная средняя общеобразовательная школа №1. по литературе Выполнил: Лушников А. Проверила: Коврижина З. Агидель 2004. Биография и история создания………….……………………………….3 Художественное своеобразие повести………………………………….10 Композиция и идея произведения………………………………………11 Характеристика героев…………………………………………………..13 Проблемы, поставленные повестью…………………………………….16 Список используемой литературы………………………………………17 1 Биография Д. А. Фурманова 2 ДЕТСТВО И ГОДЫ УЧЕНИЯ (1891-1914) Дмитрий Андреевич Фурманов родился 26 октября (7 ноября по новому стилю) 1891 года в селе Середа. Костромской губернии (теперь город Дмитрий рос третьим ребенком в семье. Это был бойкий и любознательный мальчик. Поступив в 1899 году в Иваново-вознесенское шестиклассное училище и едва выучившись грамоте, Митяй (так звали Фурманова в семье, так позднее называли его друзья) быстро пристрастился к чтению. “Читал много. Горячим запоем, особенно усердно Конан-Дойля, Жюля Верна, Майн Рида, Вальтера В мае 1905 года. когда Митяй заканчивал шестиклассное училище, в Фурманову в это время шел четырнадцатый год Конечно, он во многом не разбирался, его семья была далека от революционной борьбы Но с юных лет в Осенью 1905 года Дмитрий поступил в торговую школу, которая готовила счетоводов, бухгалтеров и торговых работников Но коммерческие науки не интересовали юношу Окончив эту школу в 1908 году, он через год сдает экзамены в Кинешемское реальное училище Кинешемский период - важная веха в биографии будущего писателя В это время шел процесс формирования его мировоззрения, вкусов и наклонностей Со свойственной ему страстью, трудолюбием и организованностью Фурманов весь отдался учению, в котором видел “тот путь, что ведет к правде, к истине, к абсолютному счастью, если только таковое возможно” Однако менее всего он рассматривал ученье как простое “прохождение программы” Для него оно значило широкое духовное развитие, активное чтение, стремление выработать свой взгляд на мир Заслуживает внимания восторженное отношение Фурманова к книге “Да" - утверждал он - Много может сделать с человеком книга Хотя я не очень-то уважаю Леонида Андреева, а все же люблю его выражение “Если бы человек сделался богом, то пределом его была бы книга"” Книга по-моему,- самый верный пособник по пути к совершенству” Фурманов не просто “глотал” книги, а читал их в определенной системе, глубоко задумывался над прочитанным Об этом свидетельствуют записи в юношеском дневнике В круг чтения входили произведения русских классиков, изучавшихся в реальном училище (от Н Карамзина и А Пушкина до Л Толстого и Юноша с увлечением читает М Горького, А Куприна, Л Андреева. В Большое влияние оказала на Фурманова русская классическая литература У писателей-классиков он учился любить родину, народ, находил примеры служения высокому гражданскому долгу, гуманным идеям добра и справедливости В развитии литературных вкусов и наклонностей Фурманова в кинешемский период большую роль сыграл учитель русского языка и литературы в реальном училище Федор Федорович Трубников. О Трубникове Дмитрий пишет в своем дневнике как о любимом учителе Строгий и требовательный, Трубников был прост в обращении, не гнушался зайти на квартиру к ученику, душевно с ним побеседовать Он поддерживал литературные увлечения Фурманова, который начал писать стихи еще в шестиклассном училище. Теперь Фурманов пробует свои силы в прозе, создает ряд очерковых зарисовок и рассказов, регулярно ведет дневник, который тоже является своеобразным литературным произведением С дневником Фурманов не расставался до последних дней своей жизни, занося в него все, что волновало и казалось значительным Он вел дневник даже во время боев и походов Наблюдения, отразившиеся в дневниках, послу жили затем материалом для литературных произведений Мечта “сделаться писателем” рано созрела у Фурманова Это видно из дневниковой записи от 26 июня 1910 г Однако прежде чем стать писателем, ему суждено было пройти большую школу жизни В 1912 году Дмитрий поступил в Московский университет на историко- филологический факультет (на словесное отделение) Для этого пришлось самостоятельно овладеть латинским языком (в реальном училище этот язык не изучался) Как и в Кинешме, жизнь Фурманова в Москве наполнена глубокой внутренней работой, стремлением духовно самоопределиться “Жажда борьбы - самая ценная струна в жизни” - вот к какому выводу пришел юноша Он тяжело переживал реакционный режим, установившийся в то время в Московском университете. Свое мировоззрение тех лет писатель определяет позднее как 3 ЧЕРЕЗ ФРОНТ И РЕВОЛЮЦИЮ (1914-1918) Накануне первой мировойвойны Фурманов переживает острый духовный кризис, ищет выход из него. Разразившаяся летом 1914 года война не сразу была им правильно понята О близящейся грозе-революции он писал и в аллегорическом стихотворении Тише Огромное чудо свершается В темном лесу великан пробуждается В темном, дремучем лесу Стихотворение заканчивается пророческими словами о “новой силе”, которая идет “с ярким светильником, с думами новыми” В конце 1916 года Дмитрий Андреевич возвращается в Иваново-Вознесенск и работает преподавателем общеобразовательных рабочих курсов В дни В первые месяцы после Октября Фурманов вел в Иванове напряженную общественно-политическую работу - был заместителем председателя губ исполкома (председатель - М В Фрунзе), возглавлял губернский комиссариат просвещения, организовывал различные курсы, ведал культурно-просветительной работой в губернии Постоянно общаясь в это время с ивановскими ткачами известными своими революционными традициями, Фурманов по его словам, “понял правду жизни” В июле 1918 года Фурманов вступил в партию К этому времени относится запись в дневнике" “Теперь прибило к мраморному, могучему берегу-скале На нем построю я свою твердыню-убеждение Только теперь начинается моя сознательная работа, определенно классовая, твердая, уверенная” нещадная борьба с классовым врагом До сих пор это было плодом настроений и темперамента; отселе это будет еще - и главным образом - плодом научно обоснованной смелой теории”. Все силы и энергия Фурманова в это время уходили на революционную практическую работу. С гордостью называл он себя и своих товарищей Революцию Фурманов воспринимал не только как политик, но и как поэт. Непосредственным откликом писателя на Октябрьскую революцию явилась 4 БОЕВОЙ КОМИССАР (1919-1921) В начале 1919 года Фурманов с отрядом иваново-вознесенских рабочих отправился на Восточный фронт В это время наступление войск Колчака на После того как Фурманова отозвали из Чапаевской дивизии, он сражался на других фронтах гражданской войны былначальником политуправления Во всякое дело Фурманов вкладывал огромную энергию, такт и принципиальность Особенно ярко это проявилось в дни контрреволюционного мятежа в городе Верном (ныне Алма-Ата), когда Фурманов оказался один перед пятитысячной враждебно настроенной толпой Словом большевика он сумел повернуть настроение толпы, отколоть заблуждающуюся часть мятежников от их вожаков - врагов Советской власти. Благодаря уму, выдержке и мужеству На Кубани вместе с другим героем гражданской войны Епифаном Иовичем За годы гражданской войны Фурманов вырос в крупного политического работника Красной Армии Его деятельность высоко ценили М В Фрунзе и В В Одним из основных оружий Фурманова-комиссара было слово Его выступления были всегда убедительны и проникновенны Словом Фурманов владел не только как оратор, но и как публицист. Свыше ста ярких, зажигательных статей и очерков опубликовал он в годы гражданской войны на страницах партийно- советской и армейской прессы: в газетах “Рабочий край” (Иваново), “Коммуна” В начале 1921 года, еще находясь на Кубани, Фурманов активно занимается литературным творчеством - он пишет пьесу “За коммунизм” и повесть “Записки обывателя” Если в первом произведении в центре внимания стоят люди коммунистической морали, беззаветно борющиеся за новую жизнь, то во втором автор разоблачает обывателей, стремящихся к личной выгоде Произведения Фурманова, созданные в годы гражданской войны (очерки, статьи, пьеса, повесть), характерны для начального этапа развития советской литературы. В них ставились, чаще всего еще в форме “заявок”, такие вопросы и проблемы, которые будут занимать советских писателей, в том числе и самого Фурманова, в последующий период, когда советская литература станет набирать силу и создавать крупные эстетические ценности и в поэзии, и в прозе, и в драматургии. Годы гражданской войны были для Фурманова большой школой жизни, без которой немыслимо подлинно литературное творчество. Эта школа вооружила Одно из первых значительных произведений писателя - повесть "Красный десант" (1921). Это и одно из первых произведений советской прозы о гражданской войне. Материалом повести послужил эпизод разгрома врангелевского отряда на Кубани. В повести ощутимо романтическое начало - романтизация героического под-вига простых людей, рядовых революции. Уже в Другое значительное произведение Фурманова - "Мятеж" (1925). В основе его - история ликвидации контрреволюционного мятежа, угрожавшего советской власти в Туркестане. Фурманов не остановился в своем творчестве на изображении гражданской войны. Об этом говорит цикл его очерков "Морские берега" (1925). Большое место в его творчестве занимает публицистика, литературная критика. До конца своих дней Дмитрий Андреевич был полон нерастраченных сил, творческого горения, неуто-мимой жажды жизни. После короткой, но тяжелой болезни, возникшей в результате гриппа, давшего осложнение (менингит), 5 Краткое содержание. Вспомним те боевые военные события, о которых ведется речь в повести. В самом начале 1919 года адмирал Колчак, собрав в Сибири и на Западном В степных просторах Заволжья, в предгорьях Южного Урала развернулись ожесточенные бои. И здесь основной ударной силой Красной армии стала 25-я дивизия, которой командовал Василий Иванович Чапаев. 25-я дала решительной бой и одержала победу над армией белоказаков под станицей Сломихинской в Большой и тяжелый бой выдержали чапаевцы под Уфой. Колчаковцы надеялись остановить красных на реке Белой и создали здесь сильно укрепленные позиции. «Неприятель ушел за реку, взорвал все переправы и ощетинился на высоком уфимском берегу жерлами орудий, пулеметными глотками, штыками дивизий и корпусов", - писал в своём романе Дмитрий Фурманов. Июньской ночью на плотах и лодках, на бревнах и досках переправились чапаевцы через быструю реку. На уфимском берегу разгорелись жаркие схватки. Два дня не смолкала артиллерийская канонада, трещали пулеметы, раздавались винтовочные залпы. Среди красноармейцев было много раненых и убитых. Ранения получили Фрунзе и Чапаев - возле них разорвалась бомба. Утром черными колоннами, тихо-тихо, без человеческого голоса, без лязга оружия, разумеется, без единого выстрела на окопавшихся у стен Уфы красных пошли отборные офицерские батальоны, впереди - отчаянный и бесстрашный Фурманов в романе признаётся, что эта встреча была ужасна. Могла возникнуть и паника… Дело решили пулемётчики. Чапаев - опытный боевой практик - понимал, что пулеметчиками должны быть не просто хорошие стрелки, но и люди с железными нервами, и очень сильной волей…Заработали, закосили пулеметы, и через несколько минут огромное поле было усеяно чёрными трупами… Затем последний бросок красных - и Уфа взята. Взятие Уфы предрешило участь Колчака и вообще Белого движения на Колчаковцы, засевшие в Перми, оказались в безвыходном положении. В бессильной злобе они сожгли при отступлении более 100 пароходов и 38 барж, на многих из них были продовольствие, нефть, керосин. Красноармейцы ворвались в пылающий, окутанный дымом город. Колчаковцы терпели поражение за поражением. 14 июля бойцы Красной Армии вступили в крупнейший город Урала Екатеринбург. Через десять дней ворвались в Челябинск. В течение июля Колчак потерял весь Урал. Ему осталось дожидаться своей горькой участи в Омске. А затем, когда регулярные красные части завершили свои дела на западе, они просто добили белогвардейцев, лишенных каких-либо каркасов и стержней, в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке… 25-я Чапаевская дивизия потерпела единственное поражение. Под Уральском в степях, где столетьями жили и воевали и хранили от каких-либо посягновений свои станицы степные казаки. Вторая столица Бухарской стороны Большой отряд казаков налетел под утро. Многие красноармейцы даже не успели взять в руки винтовки. В живых остались единицы. Четверо бойцов попытались переплыть с раненым Чапаевым Урал. Двоих убили сразу, и почти совсем у другого берега пуля попала в голову и Василию Таков финал романа Дмитрия Андреевича Фурманова "Чапаев". 6 Художественное своеобразие повести. Книга Фурманова очень хорошо читается, она представляет собою один из ярких успехов в послереволюционной беллетристике. И это совершенно понятно. В «Железном потоке» чувствуется опытная рука большого мастера. Преимущества, которые есть у «Железного потока», благодаря яркости языка и мастерской конструкции всей эпопеи, вполне уравновешиваются яркостью свидетельства очевидца и участника. Есть, конечно, много общего между обеими книгами. Это - вещи, продиктованные самой революцией. В самом деле, и Фурманов, и Серафимович на первый план ставят массу. Книга Есть, однако, и бросающаяся в глаза разница между обоими эпосами. Он очарован Чапаевым, его привлекательными качествами, но он как бы торопится для себя и для других рассечь аналитическим ножом его фигуру, как можно точнее отдать себе отчет в его недостатках и постараться парализовать их практически, он старается также разложить само явление вождя в социальном целом. Он совершенно точно понимает место такого явления в общей ткани революционных взаимоотношений сил. Книга Серафимовича производит к концу впечатление ошеломляюще- героическое. Она невольно вызывает в сердце взрыв восхищения перед чудом революции, преобразовавшим в семью героев разношерстный сброд, побежавший перед казаками из степей Кубани. Но никакого интеллектуального явления сам Тов. Фурманов этого не боится. Фурманов хочет познать и дать другим познать, но так как явление, им изучаемое, великолепно и высоко, то, конечно, это познание не приводит к разочарованию и книгу Фурманова делает своего рода живым учебником не только по психологии гражданской войны, но отчасти и по организаторскому искусству, с нею связанному. Прежде всего, это революционер с головы до ног, это настоящий коммунист- марксист, который в течение всей войны отдавал свою энергию, свой ум и свою кровь делу борьбы за революцию. Он остро наблюдал, много и подчас мучительно работал головой и в результате получил богатый опыт, который он передал своему коллективу, партии, Советской России, Коминтерну, миру. И как рядом с этим он умел найти достаточно ярких слов, умел более или менее интересно связать отдельные части своего опыта, то уже, так сказать, во второй очереди он оказывается и художником, и произведения его - художественными. В книге Фурманова есть трогательный эпизод, когда командный состав 7 Композиция и идея произведения Летом 1922 г. Фурманов приступил к работе над замыслом большого документально-художественного повествования о Чапаеве. Писатель тщательно собирал материалы о личности Чапаева и истории его дивизии, колебался в выборе повествовательной манеры, долго размышлял над жанром будущего произведения, так и не найдя для себя какого-либо удовлетворительного его обозначения (в дневниковой записи от 22 окт. 1922 г. Зафиксированы следующие варианты: 1. «1. Повесть. 2. 2. Воспоминания. 3. 3. Историческая хроника. 4. 4. Художественно-историческая хроника. 5. 5. Историческая баллада 6. 6. Картины. 7. 7. Исторический очерк…»). В конце сентября 1922 г. Текст произведения еще не начат, а во второй половине ноября он уже почти завершен. Окончание Чапаева датировано 4 января 1923 г. Публикация состоялась в феврале того же года в Госиздате. «Чапаев» так и не получил авторского жанрового определения (не имеет подзаголовка). Как отмечал Горький в письме Фурманову «по форме "Чапаев" не повесть, не биография, даже не очерк, а нечто нарушающее все и всякие формы». Между этим в жанровом составе книги все эти формы присутствуют. В жанровом составе «Чапаева» не менее отчетливо присутствие примет собственно исторического исследования (с привлечением соответствующих источников, с цитированием документов), напоминающего научно-историческую публикацию. В структуру повествования включаются также и авторские отступления 8 Характеристика героев В юбилейный, 1927 год, отвечая на вопросы журнала «Смена», попросившего назвать десять лучших произведений советской литературы, появившихся за десятилетие после Октября, А. В. Луначарский назвал первыми А. С. Но «Чапаев» не может быть отнесен только к документальной прозе. Это и художественная летопись становления человека, самовоспитания и укрепления личности. Рядом с реальными, действующими под собственной фамилией Это подводит читателя к взаимоотношениям двух центральных героев, По книге мы можем проследить, как происходит изумительная лепка характера Чапаева, как создается тип военачальника гражданской войны, готового все силы отдать борьбе за советскую родину, за новую, небывало родную рабоче-крестьянскую власть и сохранившего в своих взглядах на мир ряд пережитков старого: проявлений бескультурья, крестьянского анархизма. Но рядом с Чапаевым был верный товарищ - строгий, внимательный, добрый, облеченный доверием партии и доверие это оправдавший,- военный комиссар «Чапаев» написан от имени Федора Клычкова. Но о себе Клычков говорит прежде всего в отношении к Чапаеву. С первого же разговора, с вопроса об отношении к казачеству и к военным специалистам, Федор Клычков разглядывает и показывает нам Чапаева со всех сторон. Он любуется и восхищается им, но при этом над всем главенствует и все определяет основная задача Федора Мы с жадностью читаем о Чапаеве, читаем его биографию, похожую на песню, его живые рассуждения, то правильные, то неправильные, но всегда обнаруживающие недюжинный ум, и сами не замечаем, что по мере того как перед нами вырисовывается образ Чапаева, мы, целиком захваченные жизненностью и обаянием этой фигуры, как бы в тени ее все время разглядываем и воспринимаем также и другой живой образ, образ комиссара В создании образа Федора Клычкова с особенной силой проявилось одно из наиболее замечательных свойств его дарования. Особенно показательны страницы, относящиеся к сломихинскому бою, в котором участвует Федор Так, черточка за черточкой, складывается облик военного комиссара в его отношении и к легендарному командиру, и к командному составу дивизии, в его руководстве политотделами дивизии, во всей своей деятельности политического руководителя дивизии, вдохновенной творческой работе военного комиссара, этой подлинной души Красной Армии. Друзья военного комиссара, добродушно подсмеивающиеся над его манерой делать записи в своей записной книжке в условиях, казалось бы, самых неподходящих, не подозревали, какое поистине великое дело творит их скромный, не обижающийся на эти шутки и упрямо продолжающий свои записи боевой товарищ. Зато теперь мы, по записным книжкам Дмитрия Андреевича Фурманова, можем проследить зарождение Чапаева. Эти не утратившие четкости и разборчивости строки и посейчас дают толчок воображению, и мы воочию видим Чапаева на коне, в бурке, с биноклем, и рядом, чуть позади - друга и соучастника, комиссара Федора Клычкова, а точнее сказать, Дмитрия Андреевича Фурманова с неизменной записной книжкой в руках. 9 Проблемы, поставленные повестью В одной современной киноведческой статье мне попалась фраза: "Сценарий фильма "Чапаев" написан по слабому роману Дмитрия Фурманова". Конец цитаты. Сегодня модно писать хорошо о Белом движении и плохо о Красной Армии. Сегодня мы видим, что Красная Армия принесла на своих штыках бесчеловечный тоталитарный режим. Но разве это было видно в 1918-ом году? Да, победителей в гражданских войнах не бывает. Но что лучше: всё же сделать свой выбор, поверить во что-то, или бросить страну, как безнадёжно больную мать и ничего для неё не делать? Ведь Фурманов как солдат и как писатель служил - и служил самоотверженно - не конкретно партии большевиков или кому-то из её лидеров, да, он был дружен с Михаилом Фрунзе, но не ему и не Ленину он служил. Как солдат он служил России. Как писатель он служил истории и русской словесности. Нельзя не сказать ещё об одной очень больной для памяти о Фурманове вещи. По фильму "Чапаев" народ узнаёт о некоей Анке-пулеметчице, якобы воевавшей рядом с Чапаевым и его оддинарцем Петькой Исаевым. И вот уж какой год гуляет эта в кавычках "троица" по анекдотам. А некий режиссер Ершов снял похабный фильм, определив его как "эротический боевик", с этими же персонажами… В романе Чапаев никакой Анки-пулеметчицы нет. Есть Анна Никитична - начальник кульпросветотдела 25 дивизии, которая появляется в романе всего три раза, и всем посвященным известно, что она - это реальная жена Через несколько лет после 1926-го, смерти Фурманова, Анна Никитична вышла замуж за венгра Лайоша Гавро, от которого родила сына - и записала в его метрике Дмитрий Фурманов. В 1938 году Лайоша Гавро, который жил в Анна Никитична после гражданской войны работала в издательстве Очень злую вещь сделал с памятью Фурманова и его жены Главлит, когда, прочитав первоначальный сценарий фильма «Чапаев», устами одного из своих чиновников сказал: "На фронтах гражданской воевало много женщин. Введите в сценарий эдакую боевую Анку-пулемётчицу…" А на похабного - иначе не скажешь - режиссера Ершова Дмитрий Несмотря ни на какие идеологические бури, вихри и завихрения, что бушевали и бушуют в нашей стране с момента выхода произведений Фурманова до сегодняшнего дня, и он сам, как значительный русский писатель, и Василий И очень хотелось бы, чтобы память о них была чистой. Список использованной литературы. 1. Д. А. Фурманов. Чапаев // Изд. «Художественная литература» Москва 2. Большой библиографический словарь. 3. А. В. Луначарский. Предисловие к книге Д. Фурманова «Чапаев» 4. Ю. Либединский. Большевик, воин писатель РепетиторствоНужна помощь по изучению какой-либы темы?
Наши специалисты проконсультируют или окажут репетиторские услуги по интересующей вас тематике. На снимке: памятник В. Чапаеву скульптора М. Манизера. Установлен в Самаре (1932) и в Ленинграде (1942-43) Елена Путилова Роман Д.А. Фурманова «Чапаев»: от личной исторической памяти – к памяти национальной «– И чего ты, Федька, бумагу- то портишь? скажет, бывало, Андреев. – Охота ж тебе каждую ересь писать? Да мало ли кто что сделал, кто сказал – разве все захватишь? А уж писать, так надо все, понял? Частицу писать не имеет смыслу, один даже вред получится, потому как в обман людей введешь… – Нет, Андреич, ошибаешься, – разъяснял ему Федор. – Частицу я усмотрю, да другой, третий, десятый…сложишь их – и дело получится, история пойдет…» (Д. Фурманов «Чапаев») Роман Д.А. Фурманова «Чапаев» является поистине уникальным произведением ХХ века. Впервые изданный в 1923-м, переиздававшийся в 1960-е и 1980-е гг., – и тогда и сегодня он вызывает неоднозначные чувства у читателя: трепет, удивление, восхищение… Историки меня поймут: далеко не каждый писатель сможет настолько живо передать реальные исторические события, обрамив их при этом, в художественную форму. Донести их таким образом , чтобы из поколения в поколение переходила нашим потомкам память о событиях периода Гражданской войны, страшных своими кровавыми, жестокими, но, увы, реальными картинами. Может ли роман «Чапаев» претендовать на пример художественного произведения, несущее в себе «багаж» исторической памяти нашего народа? Для того чтобы ответить на этот вопрос, обратимся к истории создания романа. Именно здесь, внимательно вчитываясь в текст первоисточника, мы понимаем, что история романа накладывается на историю жизни автора – Дмитрия Андреевича Фурманова – фигура которого, в свою очередь, представлена в романе образом Федора Клычкова. Попав в Чапаевскую дивизию, сдружившись с Василием Ивановичем Чапаевым, Федор неотступно следует за героем Гражданской войны, скрупулезно записывая факты, даты, события того нелегкого времени. Таким образом, чапаевский Федор Клычков предстает перед нами одновременно и политработником и комиссаром 25-й стрелковой дивизии Чапаева, и автором своих же воспоминаний, и обычным человеком, которому была крайне небезразлична судьба своей страны и советского народа. Все размышления Федора Клычкова – литературного прототипа Д. Фурманова – о России, о большевиках и белых, о войне, о непростой жизни крестьянина и рабочего, в конце концов, о Чапаеве и его боевых подвигах, – все эти размышления автора строились не на пустом месте, а являлись частью жизни Клычкова-Фурманова. Как выразился А.С. Макаренко, в 1930-е гг.: …«Чапаев» производит, прежде всего, впечатление добросовестности. Это документальный отчет комиссара дивизии. Отчет снабжен датами, точными именами людей и селений, копиями документов и писем. Текст Фурманова на каждой странице несет в себе деловые сентенции, примечания автора, поправки, оговорки, формулировки. Ни фантазия, ни художественное преувеличение у Фурманова невозможны» . И именно эта, основанная на реальных событиях прошлого История, – подкупает историков, и всех интересующихся историей своей страны. Описания Пилюгинского, Сломихинского боев, боя под Уфой и за Уральск, кровавой бойни в Лбищенске, а также, последнего боя Чапаева – Янайского, – по кусочкам воссоздают перед читателем картину фронтовой жизни солдат-красноармейцев Чапаевского полка. Представленные же в романе письма на имя Чапаева от советских граждан, авторский пересказ народного мнения о Василии Ивановиче, а также, личные выводы о полководце – также, вносят весомый вклад в научное изучение биографии одного из далеко не однозначных персонажей периода Гражданской войны. «Чапаев» уникален манерой подачи автором материала. Например, впечатляет стремление автора описывать события Гражданской войны с «научной холодностью», используя методы анализа и обобщения. Особенно заметна эта деталь при рассмотрении Д. Фурмановым образа В.И. Чапаева как человека-легенды. Так, даже приводя примеры писем простого народа Чапаеву с просьбами «восстановить справедливость», или «наказать виновных», – писем, доказывающих, казалось бы, величие всенародного героя-любимца Василия Ивановича Чапаева, – и здесь, Фурманов стремится «вернуть на землю» читателя, поверившего в едва ли не мистический образ всепобеждающего и всемогущего героя . Представляют интерес следующие размышления Федора Клычкова о Чапаеве: «…Когда подумаешь, обладал ли он, Чапаев, какими-либо особенными, «сверхчеловеческими» качествами, которые дали ему неувядаемую славу «героя», – видишь, что качества у него были самые обыкновенные, самые «человеческие»; многих ценных качеств даже и вовсе не было, а те, что были, отличались только удивительной какой-то свежестью, четкостью и остротой. Он качествами своими умел владеть отлично: порожденный сырой полупартизанской крестьянской массой, он ее наэлектризовывал» до отказа, насыщал ее тем содержимым, которого хотела и требовала она сама, – и в центре ставил себя! Чапаевскую славу родили не столько его героические дела, сколько сами окружающие его люди. Этим нисколько не умаляется колоссальная роль, которую сыграл и сам Чапаев как личность в гражданской войне, однако ж следует знать и помнить, что вокруг имени каждого из героев всегда больше легендарного, чем исторически реального. Но, спросят, почему именно о нем, о Чапаеве, создавались эти легенды, почему именно его имя пользовалось такой популярностью? Да потому, что он полнее многих в себе воплотил сырую и геройскую массу «своих» бойцов. В тон им пришелся своими поступками. Обладал качествами этой массы, особенно ею ценимыми и чтимыми, – личным мужеством, удалью, отвагой и решимостью. Часто этих качеств было у него не больше, а даже меньше, чем у других, но так уж умел обставить он свои поступки, и так ему помогали это делать свои близкие люди, что в результате от поступков его неизменно получался аромат богатырства и чудесности. Многие были и храбрей его, и умней, и талантливей в деле руководства отрядами, сознательней политически, но имена этих «многих» забыты, а Чапаев живет и будет долго-долго жить в народной молве, ибо он – коренной сын этой среды и к тому же удивительно сочетавший в себе то, что было разбросано по другим индивидуальностям его соратников, по другим характерам» . На первый взгляд, читателю покажется, что Фурманов пытается «умалить» образ Чапаева, его военные подвиги. Однако, думается, что размышления Фурманова в таком направлении являются ничем иным, как попыткой взглянуть на ситуацию «трезво». Задумайтесь только, каких усилий стоило Клычкову-Фурманову, для которого Чапаев стал хорошим другом, близким, родным человеком, с которым они сражались бок-о-бок в течение полугода, – как тяжело было после всего этого, продолжать пытаться найти «здравый смысл» во всех мифических особенностях образа Василия Ивановича Чапаева, коими наделял его советский народ. Тогда для чего все это делал Фурманов? Ответ лежит на поверхности: он делал это для Истории и во имя ее. Дмитрий Андреевич, как будто «выдирает» из своей памяти живые куски русской истории, используя при этом свой ум, рациональность, свое понимание того, что излишняя эмоциональность может «сдвинуть» реальную историю в сторону очередной легенды. Так, в заключении романа, Фурманов следующим образом анализирует «феномен героизма» Чапаева: «Каждый шаг Чапаева Федор знал, видел, понимал, даже скрытые пружинки, закулисные соображения – и те, в большинстве, знал и видел отлично. Вот он перебирает в памяти день за днем – от встречи в Александровом-Гаю до последнего дня здесь, в Уральске. Сломихинский бой, колоссальная работоспособность, быстрота передвижения, быстрота сообразительности, быстрота в работе…На Уфу…Пилюгинский бой. Уфимский…Опять сюда…Где же конкретно те факты, которые можно считать героическими? А молва о Чапаеве широкая, и молва эта, верно, более заслужена, чем кем-либо другим. Чапаевская дивизия не знала поражений, и в этом немалая заслуга самого Чапаева. Слить ее, дивизию, в одном порыве, заставить поверить в свою непобедимость, приучиться относиться терпеливо и даже пренебрежительно к лишениям и трудностям походной жизни, дать командиров, подобрать их, закалить, пронизать и насытить своей стремительной волей, собрать их вокруг себя и сосредоточить всецело только на одной мысли, на одном стремлении – к победе, к победе, к победе, – о, это великий героизм! Но не тот, который с именем Чапаева связывает народная молва. По молве этой чудится, будто «сам Чапаев» непременно носился по фронту с обнаженной занесенной шашкой, сокрушал самолично врагов, кидался в самую кипучую схватку и решал ее исход. Ничего, однако, подобного не было. Чапаев был хорошим и чутким организатором того времени, в тех обстоятельствах и для той среды, с которою имел он дело, которая его и породила, которая его и вознесла! Во время хотя бы несколько иное и с иными людьми – не знали бы героя народного, Василия Ивановича Чапаева! Его славу, как пух разносили по степям и за степями те сотни и тысячи бойцов, которые тоже слышали от других, верили этому услышанному, восторгались им, разукрашивали и дополняли от себя и своим вымыслом – несли дальше. А спросите их, этих глашатаев чапаевской славы – и большинство не знает никаких его дел, не знает его самого, ни одного не знает достоверного факта… Так-то складываются легенды о героях. Так сложились легенды и о Чапаеве. Имя его войдет в историю гражданской войны блестящею звездой – и есть за что: таких, как он, было немного» . В целом же, на протяжении всего произведения, перед читателем предстают два образа Чапаева. Образ Чапаева-Человека, с его человеческими слабостями, с непростым характером, неграмотного «темного» человека, сурового, но быстро отходчивого, – это тот образ, который сложился у Федора Клычкова в результате его личного знакомства с Чапаевым, тот образ, который представляет личная историческая память Фурманова. С другой стороны, мы видим образ Чапаева-Героя, командира, стратега – тот образ, который запечатлелся в истории России, который преподносится в школьных учебниках, который является частью национальной памяти и охватывает события, сыгравшие важную роль в истории нашей страны. Имя писателя, военного и политического деятеля I четверти ХХ века Дмитрия Андреевича Фурманова осталось не только в истории советской литературы, но и в памяти людей через названия улиц, городов и мемориальные доски, созданные в его честь. А что же случилось с героем самого главного его произведения в жизни – В.И. Чапаевым? Возможно, записывая в своем дневнике события Гражданской войны, воспроизводя образ одного из ее героев, Фурманов догадывался, что посредством его личной исторической памяти, он навсегда оставил нам, своим потомкам, Память…будоражащую сознание Память, которая не дает нам забывать о трагедиях, порождаемых войнами, о людях, ставших жертвами этих трагедий, о героях, которые благодаря народной любви становились легендами. Д.А. Фурманов, оставил нам национальную память, хранить которую мы обязаны, дабы сегодня не совершать ошибок прошлого. Список использованной литературы 1. Макаренко А.С. «Чапаев» Д. Фурманова [Электронный ресурс] URL: http://antmakarenko.narod.ru/liter/st kirt/chapaev.htm (дата обращения – 25.07.2012) 2. Фурманов Д. Чапаев: Роман. – Свердловск: Средне-Уральское книжное издательство, 1982. 272 с. 2 июня мною был отдан приказ об отправлении некоторых частей Н-ской дивизии, расположенных в Семиречье, в Ташкент и далее в Фергану. В связи с этим в гор. Верном разыгрались события совершенно недопустимого свойства. Уже до издания приказа из Семиречья поступали сведения, указывавшие на то, что в некоторых полках дивизии, укомплектованных из местных уроженцев, положение в смысле воинской дисциплины, выполнения боевых приказов и прочее было далеко не благополучно; указывалось, что эти полки не желают уходить куда бы то ни было от своих родных мест и что на этой почве возможен даже открытый мятеж. Командование фронта с подобным положением мириться, конечно, не могло, не могло допустить, чтобы в составе фронта имелись части, относительно которых нет уверенности в том, что они будут выполнять приказы и идти на помощь своим боевым товарищам на других участках фронта, когда это потребуется обстановкой; не могло допускать, чтобы в то время, когда десятки тысяч крестьян и рабочих Европейской России, в сознании необходимости этого, спокойно шли сюда, в далекий Туркестан, на помощь своим братьям, в то время, когда на Западном фронте лилась кровь рабоче-крестьянских полков, спасающих Россию от ограбления польской шляхты, – в это время семиреченские части получили бы привилегию остаться подле своих деревень. Красноармеец обязан быть там, где этого требуют интересы рабоче-крестьянского дела. Вот почему миллионы крестьян и рабочих России, уже годами оторванные от своих близких, грудью стоят по фронтам, защищая завоевания революции и права труда, среди невероятных лишений, в обстановке самой мучительной, где с доблестью несли и несут красные знамена, сокрушая врагов пролетариата и прокладывая родному народу путь к свету и счастью, – вот истинный путь всех честных сынов рабоче-крестьянской (страны), таков же он должен был быть и для сынов Семиречья; вот почему командование фронта в полном сознании правильности своих действий и в надежде на классовый трудовой инстинкт частей Семиречья отдало вышеупомянутый приказ, когда этого потребовала необходимость оказать помощь другим участкам Туркестанского фронта. К сожалению, эта надежда не оправдалась. На почве выполнения приказа в некоторых частях Семиречья, предназначенных к переброске, повелась самая шкурническая агитация; шкурные интересы давили в сторону отказа от выполнения боевого приказа, но это делать прямо было странно даже закоренелым шкурникам и предателям рабоче-крестьянского дела. И вот на сцену посыпались жалобы на недостачу обмундирования, на недочет в организации советских органов власти, требование изменения комсостава и прочее, и прочее. Враги революции, разумеется, ухватились за удобный случай нанести удар Советской власти и принялись раздувать недовольство, стараясь довести дело до открытого выступления. К сожалению, этого отчасти им удалось достичь. Части верненского гарнизона вместо выполнения приказа принялись митинговать, предъявлять всевозможные, большею частью невыполнимые требования и допустили даже аресты – правда, временно – некоторых лиц командного состава. Подобные безобразия, совершенно нетерпимые в рабоче-крестьянской Красной Армии, производились в очевидном расчете на далекость Семиречья, на отсутствие туда хороших путей сообщений и, стало быть, полную безнаказанность безобразников. Доводя об изложенном до сведения всех товарищей красноармейцев, командование фронта от их имени клеймит позором и негодованием шкурническое, предательское поведение тех частей Н-ской дивизии, которые, вместо помощи истекавшим кровью в Фергане братьям, пошли по пути подрыва нашей военной мощи в Туркестане. Пусть знают все враги революции и все шкурники и предатели, что рабоче-крестьянская Россия сумеет быстро подавить всякие происки против нее. Изменники Советской власти не укроются нигде, и всюду их настигнет карающая рука революционного правосудия. По-видимому, голос благоразумия и чувство долга одержали верх, и части верненского гарнизона, без давления извне, вернулись на путь революционного порядка. Как командующий фронтом, отвечающий перед Россией за военное положение всего фронта, приказываю: I. Начдиву 3 потребовать немедленного выполнения всех без исключения отданных мною приказов о боевых передвижениях частей. II. От частей верненского гарнизона потребовать полного прекращения всякого митингования и выражения готовности загладить свой проступок дальнейшим честным служением Советской власти. III. Военному совету дивизии расследовать все происшедшее и материал представить в Реввоенсовет фронта. Командующий войсками Туркестанского фронта Михаил Фрунзе-Михайлов. Член Реввоенсовета Туркестанского фронта Ибрагимов . Замначштаба Туркестанского фронта Благовещенский . |
Популярное:
Проект на тему шоколад польза или вред |
Новое
- Критерии выбора системы электронного документооборота
- Константин Анохин: Мозг и разум Учёные и художники: глаза в глаза
- Проект по внеклассному литературному чтению "весна глазами поэтов, писателей, художников"
- Что относится к трансжирам
- Бурсит тазобедренного сустава лечение препараты Что такое бурсит тазобедренного сустава
- Сонник: к чему снится Покойник
- Журнал кассира операциониста и его заполнение Журнал кассира операциониста титульный лист
- Рецепт: Татарские салаты
- Морской окунь, запеченный в фольге
- Что можно делать с лисичками грибами