Федор Кузьмич Сологуб

По тем дорогам, где ходят люди,
В часы раздумья не ходи, —
Весь воздух выпьют чужие груди,
Проснется страх в твоей груди.
Оставь селенья, иди далеко,
Или создай пустынный рай,
И там безмолвно и одиноко
Живи, мечтай и умирай.

Федор Кузьмич Тетерников (Сологуб - литературный псевдоним) родился 17 (1. III) февраля 1863 года в Петербурге.

После смерти отца - портного - мать попыталась самостоятельно держать прачечную, но дело оказалось ей не по силам, пришлось пойти в прислугу. «Розги в доме Cеверцова, - с ужасом вспоминал Сологуб. - Розги в доме Духовского… Неудачное ношение письма, меня высекли… Драка на улице, не давай сдачи, высекли…» От того рос замкнутым, скрытным, чуждался сверстников.

В 1882 году окончил Учительский институт. Сразу, забрав мать и сестру, уехал в Крестцы Новгородской губернии. Через три года учительства перебрался в Великие Луки, а в 1889 году - в Вытегру. Это была бесцветная, неинтересная жизнь, полная лишений, бедности, напрочь лишенная радости. Однажды надо было пойти к ученику, а Сологуб накануне поранил ногу, не мог натянуть сапог и не хотел идти босиком по грязи. Позже вспоминал: «Маменька очень рассердилась и пребольно высекла меня розгами, после чего я уже не смел упрямиться и пошел босой. Пришел я к Сабурову в плохом настроении, припомнил все его неисправности и наказал розгами очень крепко, а тетке, у которой он живет, дал две пощечины за потворство и строго приказал сечь почаще…»

Только в 1892 году Сологуб, наконец, переехал в Петербург. Здесь он получил место учителя математики в Рождественском городском училище, а в 1899 году - место инспектора в Андреевском. «Жил Сологуб на Васильевском острове в казенной квартире, - вспоминала писательница Тэффи. - Жил с сестрой, плоскогрудой, чахоточной старой девой. Тихая она была и робкая, брата обожала и побаивалась, говорила о нем шепотом. Он рассказывал в своих стихах: «Мы были праздничные дети, сестра и я…» Они были очень бедные, эти праздничные дети, мечтавшие, чтобы дали им «хоть пестрых раковинок из ручья» . Печально и тускло протянули они дни своей молодости. Чахоточная сестра, не получившая своей доли пестрых раковинок, уже догорала. Он сам изнывал от скучной учительской работы, писал урывками по ночам, всегда усталый от мальчишечьего шума своих учеников…» Тем не менее, именно в Петербурге Сологуб вошел в круг поэтов-символистов Д. Мережковского, З. Гиппиус, Н. Минского. В редакции «Северного вестника» Минский даже придумал для него псевдоним; «потому что неудобно будет музе венчать лаврами голову господина Тетерникова».

«В комнате Минского, - вспоминала Гиппиус, - на кресле у овального, с обычной бархатной скатертью стола, сидел весь светлый, бледно-рыжеватый человек. Прямая, не вьющаяся борода, такие же бледные падающие усы, со лба лысина, пенсне на черном шнурочке. В лице, в глазах с тяжелыми веками, во всей мешковатой фигуре - спокойствие до неподвижности. Человек, который никогда, ни при каких условиях не мог бы „суетиться“. Молчание к нему удивительно шло. Когда он говорил - это было несколько внятных слов, сказанных голосом очень ровным, почти монотонным, без тени торопливости. Его речь - такая же спокойная непроницаемость, как и молчание». Не каждый мог заметить в его скупых словах скрытую иронию, которой полны были его стихи. «Тогда насмешливый мой гений подсказывал немало мне непоэтических сравнений. Я в поле вышел при луне, - на мякоть зрелого арбуза похожа красная луна, а иногда и жабы пузо напоминала мне она».

В 1895 году вышел в свет роман Сологуба «Тяжелые сны», в следующем году - первый поэтический сборник «Стихи», а в 1905-ом - «Мелкий бес», - роман, принесший Сологубу известность. Жизнь провинциального захолустья, обывательщина, тупая жестокость были изображены в романе столь сильно, что имя главного героя, учителя Передонова, мгновенно стало нарицательным. Даже Ленин, случалось, употреблял в своих статьях термин «передоновщина». А сам поэт писал: «В печатных отзывах и в устных, которые мне пришлось выслушать, я заметил два противоположных мнения. Одни думают, что автор, будучи очень плохим человеком, пожелал дать свой портрет и изобразил себя в образе учителя Передонова. Вследствие своей искренности автор не пожелал ничем себя оправдать и прикрасить и потому размазал свой лик самыми черными красками. Совершил он это удивительное предприятие для того, чтобы взойти на некую голгофу и там для чего-то пострадать. Получился роман интересный и безопасный. Интересный потому, что из него видно, какие на свете бывают нехорошие люди, безопасный потому, что читатель может сказать: „Это не про меня писано“. Другие, не столь жестокие к автору, думают, что изображенная в романе передоновщина - явление довольно распространенное. Некоторые думают даже, что каждый из нас, внимательно в себя всмотревшись, найдет в себе несомненные черты Передонова. Из этих двух мнений я отдаю предпочтение тому, которое для меня более приятно, а именно второму. Я не был поставлен в необходимость сочинять и выдумывать из себя; все анекдотическое, бытовое и психологическое в моем романе основано на очень точных наблюдениях, и я имел для моего романа достаточно „натуры“ вокруг себя. И если работа над романом была столь продолжительна, то лишь для того, чтобы случайное возвести к необходимому; чтобы там, где царствовала рассыпающая анекдоты Айса, воцарилась строгая Ананке. Правда, люди любят, чтобы их любили. Им нравится, чтоб изображались возвышенные и благородные стороны души. Даже и в злодеях им хочется видеть проблески блага, „искру божью“, как выражались в старину. Потому им не верится, когда перед ними стоит изображение верное, точное, мрачное, злое. Хочется сказать: „Это он о себе“. Нет, мои милые современники, это я о вас писал мой роман о Мелком бесе и жуткой его Недотыкомке, об Ардальоне и Варваре Передоновых, Павле Володине, Дарье, Людмиле и Валерии Рутиловых, Александре Пыльникове и других. Этот роман - зеркало, сделанное искусно. Я шлифовал его долго, работая над ним усердно. Ровна поверхность моего зеркала и чист его состав. Многократно измеренное и тщательно проверенное, оно не имеет никакой кривизны. Уродливое и прекрасное отражаются в нем одинаково точно».

«Я ухо приложил к земле, чтобы услышать конский топот, - но только ропот, только шепот ко мне доходят по земле… Нет громких стуков, нет покоя, но кто же шепчет, и о чем? Кто под моим лежит плечом и уху не дает покоя?… Ползет червяк? Растет трава? Вода ли капает до глины? Молчат окрестные долины. Земля суха, тиха трава… Пророчит что-то тихий шепот? Иль, может быть, зовет меня, к покою вечному клоня печальный ропот, темный шепот?».

Странно думать, что эти стихи написаны более ста лет назад…

«Рожденный не в первый раз, - писал Сологуб в предисловии к сборнику стихов „Пламенный круг“, - и уже не первый завершая круг внешних преображений, я спокойно и просто открываю мою душу. Открываю, - хочу, чтобы интимное стало всемирным. Темная земная душа человека пламенеет сладкими и горькими восторгами, истончается и восходит по нескончаемой лестнице совершенств в обители навеки недостижимые и вовеки вожделенные. Жаждет чуда, - и чудо дается ей…»

«У Федора Сологуба, - вспоминал поэт В. Пяст, - чтение произведений всеми присутствующими было почти обязательно. Квартира была гораздо скромнее (чем у Розанова), какая-то более ветхая, давно не ремонтированная, соединявшаяся со школой, в которой он был инспектором, т. е. начальником. За самоваром подавали бутерброды. Тут велись разговоры исключительно литературные. На вторую половину вечера обязательно переходили в хозяйский кабинет - от столовой направо. Письменный стол был здесь на первом плане и стоял близ окна. А глубину комнаты занимали мягкие мебели с простой обивкой. Сологуб усаживался под лампу к самой стене; прочие - т. е. гости - садились в промежутке. Несколько стульев оставались обыкновенно свободными. Несколько раз Сологуб приглашал гостей занимать стулья близ него; многим приходилось «толпиться» в дверях. Однако гости следовали его приглашению с неохотой. Сологуб хлопал по столу ладонью раз и два, и наконец кто-нибудь подымался и проходил комнату, точно повинуясь гипнотической силе… Приведу здесь рассказывавшийся самим Вячеславом Ивановым анекдот об этой особой силе Федора Сологуба… Только что с ним познакомившийся и в первый раз к нему придя, Вячеслав Иванов никак не мог от него выйти: на улице моросило, и ему казалось, что это, т. е. дурную погоду, сделал нарочно Федор Сологуб. Чтобы выйти под дождь, необходимо было надеть калоши. В передней было много калош, в том числе и его, В. И., в которых он пришел. Однако на всех калошных парах Вячеслав Иванов видел одни и те же буквы: Ф. Т., - настоящая фамилия Сологуба была Тетерников…»

«Я впервые увидел его в начале 1908 года, в Москве, у одного литератора, - вспоминал Ходасевич. - Это был тот самый Сологуб, которого на известном портрете так схоже изобразил Кустодиев. Сидит мешковато на кресле, нога на ногу, слегка потирает маленькие, очень белые руки. Лысая голова, темя слегка заостренное, крышей, вокруг лысины - седина. Лицо чуть мучнистое, чуть одутловатое. На левой щеке, возле носа с легкой горбинкой, - большая белая бородавка. Рыжевато-седая бородка клином, небольшая, и рыжевато-седые, висящие вниз усы. Пенсне на тонком шнурке, над переносицей складка, глаза полузакрыты. Когда Сологуб их открывает, их выражение можно бы передать вопросом: „А вы все еще существуете?“ Таким выражением глаз встретил и меня Сологуб, когда был я ему представлен. Шел мне двадцать второй год, и я Сологуба испугался…»

«Но вот умерла тихая сестра Сологуба, - вспоминала Тэффи. - Он сообщил мне об этом очень милым и нежным письмом. „Пишу Вам об этом, потому что она очень Вас любила и велела Вам жить подольше. А мое начальство заботится, чтоб я не слишком горевал: гонит меня с квартиры“.

И тут начался перелом. Он бросил службу, женился на переводчице Анастасии Чеботаревской, которая перекроила его быт по-новому, по ненужному. Была взята большая квартира, повешены розовые шторы, куплены золоченые стулики. На стенах большого холодного кабинета красовались почему-то Леды разных художников. «Не кабинет, а ледник», - сострил кто-то. Тихие беседы сменились сборищами с танцами и масками. Сологуб сбрил усы и бороду, и все стали говорить, что он похож на римлянина времен упадка. Он ходил как гость по новым комнатам, надменно сжимал бритые губы, щурил глаза, искал гаснущие сны. Жена его, Анастасия Чеботаревская, создала вокруг него атмосферу беспокойную и напряженную. Ей все казалось, что к Сологубу относятся недостаточно почтительно, всюду чудились ей обиды, намеки, невнимание. Она пачками писала письма в редакции, совершенно для Сологуба ненужные и даже вредные, защищая его от воображаемых нападок, ссорилась и ссорила. Сологуб поддавался ее влиянию, так как по природе был очень мнителен и обидчив. Обиду чувствовал и за других, поэтому очень бережно обходился с молодыми начинающими поэтами, слушал их порою прескверные стихи внимательно и серьезно и строгими глазами обводил присутствующих, чтобы никто не смел улыбаться. Но авторов слишком самонадеянных любил ставить на место. Приехал как-то из Москвы плотный, выхоленный господин, печатавшийся там в каких-то сборниках, на которые давал деньги. Был он, между прочим, присяжным поверенным. И весь вечер Сологуб называл его именно присяжным поверенным. «Ну, а теперь московский присяжный поверенный прочтет нам свои стихи». Или: «Вот какие стихи пишут московские присяжные поверенные». Выходило как-то очень обидно, и всем было неловко, что хозяин дома так измывается над гостем…»

«Не трогай в темноте того, что незнакомо, быть может, это - те, кому привольно дома… Кто с ними был хоть раз, тот их не станет трогать. Сверкнет зеленый глаз, царапнет быстрый ноготь… Прикинется котом испуганная нежить. А что она потом затеет? Мучить? Нежить?… Куда ты ни пойдешь, возникнут пусторосли. Измаешься, заснешь. Но что же будет после?… Прозрачною щекой прильнет к тебе сожитель. Он серою тоской твою затмит обитель… И будет жуткий страх, - так близко, так знакомо, - стоять во всех углах тоскующего дома…»

«В начале революции, - вспоминала Тэффи, - по инициативе Сологуба создалось общество охранения художественных зданий и предметов искусств. Заседали мы в Академии художеств, требовали охраны Эрмитажа и картинных галерей, чтобы там не устраивали ни засад, ни побоищ. Хлопотали, ходили к Луначарскому. Кто лучше него мог бы понять нашу святую тревогу? Ведь этот эстет, когда умер его ребенок, читал над гробиком „Литургию красоты“ Бальмонта. Но из хлопот наших ничего не вышло… А работал Сологуб по-прежнему много, но больше все переводил. Новые повести писал в сотрудничестве с Чеботаревской. Они были не совсем удачны, а иногда настолько неудачны и так не чувствовалось в них даже дыхания Сологуба, что многие, в том числе и я, решили, что пишет их одна Чеботаревская, даже без присмотра Сологуба. Впоследствии эта догадка оказалась верной…»

При советской власти, как всем писателям, жилось Сологубу тяжело. На общие условия наложилась тяжелая личная трагедия. «У одного из домов на набережной, - вспоминал позже поэт М. Зенкевич, - около водосточной трубы я заметил небольшое рукописное объявление: „Миллион рублей тому, кто укажет…“ Заинтересовавшись, я стал читать: „…где находится женщина… ушедшая вечером… в платке…“ В конце адрес и подпись: Федор Сологуб… Что за ерунда!.. Потом вспомнил, что рассказывали в Москве. Анастасия Чеботаревская, жена Сологуба, ушла из дому и бросилась в Неву в припадке психического расстройства (21 декабря 1921 года). Сологуб как сумасшедший бегал по всему городу и расклеивал свои объявления, не верил в смерть и каждый день, садясь за стол, накрывал для нее прибор…» - «Анастасия Николаевна, - писал потрясенный Сологуб критику А. Г. Горнфельду, - дала мне все то счастие, которое может дать самоотверженно верная жена и беззаветно преданный друг. Мы были с нею более близки, чем бывают люди в браке. Вся моя литературная и общественная работа была объята ее сотрудничеством и влиянием. В ней для меня было всегда живое воплощение моей собственной художественной и житейской совести, и я принимал ее советы как неизменно верное указание того пути, который я сам себе раз навсегда начертал. Ее нервы были истощены…»

Свою версию произошедшего высказала позже А. А. Ахматова. «Я знаю, почему погибла Настя, - записала ее слова Л. К. Чуковская. - Этого никто толком не знает, а я знаю, как все это было и почему. Она психически заболела из-за несчастной любви. Ей тогда было года сорок два, она влюбилась в человека холодного, равнодушного. Он сначала удивлялся, получая частые приглашения к Сологубам. Потом, когда он узнал о чувствах к нему Анастасии Николаевны, перестал там бывать. Она уводила меня к себе в комнату и говорила, говорила о нем без конца. Иногда она надевала белое платье и шла к нему объясняться. Вообще делала ужасные вещи, которые никогда не должна делать женщина. В последний раз я ее видела за несколько дней до смерти: она провожала меня, я шла в Мраморный дворец к Володе (Шилейко). Всю дорогу она говорила о своей любви - ни о чем другом она уже говорить не могла. Когда она бросилась в Неву, она шла к своей сестре. Это было точно установлено, что вышла она из дому, чтобы пойти к сестре, но, не дойдя два дома, бросилась в Неву. Федор Кузьмич потом переехал жить к Настиной сестре и жил там, не зная, что Настя утонула у него под окном…»

«Снова саваны надели рощи, нивы и луга. Надоели, надоели эти белые снега. Эта мертвая пустыня, эта дремлющая тишь! Отчего ж, душа-рабыня, ты на волю не летишь, к буйным волнам океана, к шумным стогнам городов, на размах аэроплана, в громыханье поездов, или, жажду жизни здешней горьким ядом утоля, в край невинный, вечно-вещий, в Элизийские поля?».

Одна за другой выходили книги Сологуба: в 1921 году - «Одна любовь», «Соборный благовест» и «Фимиамы», в 1922-ом - «Костер дорожный», «Свирель», «Чародейная чаша», в 1923-ем - «Великий благовест», но что-то в жизни поэта изменилось… Стало некуда пойти, нигде его не ждали… «Потом он, конечно, опять жил, потому что он был поэт, и стихи к нему шли, - вспоминала писательница О. Д. Форш, - но стихи свои читал он несколько иначе, чем при ней (Чеботаревской), когда объезжали вместе север, юг и Волгу, и „пленяли сердца“. Он больше пленять не хотел, он с покорностью своему музыкальному, особому дару, давал в нем публичный стихотворный отчет, уже ничего для себя не желая. Входил он к людям сразу суровый, отвыкший. От внутренней боли был ядовит и взыскателен. П. Н. Медведеву он говорил: „Если бы я начинал бы жизнь снова, я стал бы математиком. Математика и теоретическая физика были бы моей специальностью“. А Константин Федин вспоминал, как Сологуб как-то сказал ему: „Я знаю точно, от чего я умру. Я умру от декабрита“. - „Что это такое?“ - „Декабрит - это болезнь, от которой умирают в декабре“.

Так оно и случилось.

«КИРПИЧ В СЮРТУКЕ»

(Публикуется с сокращениями)

ЯДОВИТОЕ СОЗДАНИЕ

Федора Кузьмича Сологуба, популярнейшего в начале XX века поэта и писателя, многие считали колдуном и садистом. «Говорили, что он сатанист, и это внушало жуть и в то же время и интерес», - писала в своих мемуарах современница поэта Л. Рындина. «На душе у него что-то преступное, - говорил человек, издавна знавший Сологуба. - Ядовитое создание». Нелюдимый, надменный и презрительный, он очень тяжело сходился с людьми.

В мире ты живешь с людьми, -

Словно в лесе, в темном лесе,

Где написан бес на бесе, -

Зверь с такими же зверьми.

Это - стихи. А вот несколько цитат из его «Афоризмов»:

«Быть вдвоем - быть рабом».

«Людей на земле слишком много; давно пора истребить лишнюю сволочь».

«Своя смерть благоуханна, - чужая зловонна. Своя - невеста, чужая - Яга».

Среди товарищей Санкт-Петербургского Учительского Института, где он учился, Федор Тетерников (настоящая фамилия Сологуба) хорошо запомнился студентам и учителям своей нелюдимостью и мрачным видом. «Ни вина, ни пива не пил, рестораны и портерные не посещал. Даже в день институтского праздника держался отдельно и не принимал участия в танцах и попойке», - спустя полвека вспоминал сокурсник по институту И. И. Попов.

Вот таким, неприступным, бесстрастным, презрительно холодным, он оставался на протяжении всей своей жизни. «К такому не подступишься!» - сетовал, кивая в его сторону, писатель-сатирик Ремизов. «Живой айсберг» - отзыв о нем поэтессы Ирины Одоевцевой. Отзыв Розанова: «Кирпич в сюртуке»...

«СМЕРТЕРАДОСТНЫЙ»

Сологуба часто называли «русским Бодлером». Ни у одного писателя вы не найдете такого количества самоубийц, таких «красивых» сцен смерти, как у Сологуба. «Смерть - писал один из его критиков, - основной мотив его стихотворений и исключительный мотив его прозы. У Сологуба нет ни одного рассказа, где бы дело не кончалось смертью, убийством, самоубийством...»

«Он, - писала о Сологубе Тэффи, - всю жизнь был одиноким, усталым, боялся жизни, «бабищи румяной и дебелой», и любил ту, чье имя писал с большой буквы - Смерть». «Смертерадостный», - называли его коллеги-писатели.

Еще одним постоянным элементом творчества Сологуба является «дикая, почти патологическая, небывалая еще в русской литературе похоть. В его романах «Тяжелые сны» и «Мелкий бес», по словам биографа Венгерова, «фигурируют такие «герои», пред которыми французские маньяки совершенно бледнеют».

Возникает вопрос: а не был ли и сам Сологуб садистом и сексуальным маньяком? Не насиловал ли, согласно сюжетам его повестей и романов, несовершеннолетних девушек-служанок, не совокуплялся ли с трупами, не избивал ли до полусмерти розгами собственных детей и слуг?

РОЗГИ УТРОМ, РОЗГИ ВЕЧЕРОМ...

Чтобы ответить на этот вопрос, надо взглянуть на детство писателя.

Сологубу было четыре года, когда умер от чахотки его отец. Мать вынуждена была пойти в прислуги. Чад и угар кухни, в которой трудилась его мать, с жестокостью вымещавшая на детях тяготы своей жизни, развили в юном Федоре скрытность и отчужденность. Из его детских записей: «Розги в доме Северцова... Розги в доме Духовского... Неудачное ношение письма, меня высекли... Драка на улице, не давай сдачи, высекли...» И так - каждый день.

Однажды, уже работая учителем, он должен был идти к ученику - хождение по домам своих подопечных входило в обязанности учителей. Поранив накануне ногу, Федор Кузьмич не мог натянуть сапог и не хотел идти босиком по грязи. «Маменька очень рассердилась, - писал Сологуб сестре, - и пребольно высекла меня розгами (и это-то взрослого, тридцатилетнего мужчину, учителя! - А. К.), после чего я уже не смел упрямиться и пошел босой. Пришел я к Сабурову в плохом настроении, припомнил все его неисправности и наказал его розгами очень крепко, а тетке, у которой он живет, дал две пощечины за потворство и строго приказал ей сечь его почаще...»

Это - пожалуй, единственный случай, когда он сорвался...

А вот пример другого рода. Тэффи вспоминала: «Когда мы познакомились ближе... я все искала к нему ключа, хотела до конца понять его и не могла. Чувствовалась в нем затаенная нежность, которой он стыдился и которую не хотел показывать. Вот, например, прорвалось у него как-то о школьниках, его учениках: «Поднимают лапки, замазанные чернилами». Значит, любил он этих детей, если так ласково сказал. Но это проскользнуло случайно».

ЖЕНЩИНА, КАК ЛЕКАРСТВО

Сологуб, разумеется, не был ни садистом, ни сексуальным маньяком. По старой формуле - «что кому болит, тот о том и говорит» - Сологуб переносил на бумагу, в стихи и романы все то, что вызывало боль: ущемленное, «побитое» «я», жестоко подавленное либидо. В этом истоки его искания смерти, его «садизма» и нездоровой эротики.

У Аристотеля есть такое наблюдение: «Под влиянием приливов крови к голове многие индивидуумы делаются поэтами, пророками или прорицателями... Марк Сиракузский писал довольно хорошие стихи, пока был маньяком, но, выздоровев, совершенно утратил эту способность». «Выздоровление» Сологуба случилось в 1908 году, когда он, сорокапятилетний, счастливо женился на молодой писательнице Анастасии Чеботаревской. Любопытно, насколько резко после этого меняется тематика его произведений: унылый пессимизм, мрачная мистика и грубая эротика почти исчезают из его произведений, уступив место нежной оптимистичной лирике. «Я на ротик роз раскрытых росы тихие стряхну, глазки-светики-цветочки песней тихою сомкну...»

ОБЕЗЬЯНИЙ ХВОСТ

Сологуб совершенно не умел прощать. Даже и пустяковой обиды. Однажды - дело было сразу после Нового года - чета Сологубов устроила вечер-маскарад. Писатель Алексей Толстой попросил хозяйку что-нибудь подыскать ему для новогоднего маскарада, - та предложила ему шкуру обезьяны, которую она с большим трудом достала у одной аристократки, с уговором обращаться с дорогой шкурою очень бережно. Каков же был ужас Чеботаревской, когда она увидала спустя некоторое время спокойно разгуливавшего среди гостей сатирика Алексея Ремизова с обезьяньим хвостом, торчащим из-под его пиджака. Собравшихся забавлял этот отрезанный хвост, но с другой стороны это был скандал. И обвинен был Ремизов, известный своими шутками. Ремизову пришлось писать одно за другим извинительные письма, в которых он отвергал обвинения в свой адрес. Оставался граф А. Н. Толстой, на которого и набросилась Чеботаревская. Далее - со слов Николая Оцупа, участника того маскарада:

«Сологуб, недополучив хвоста, написал Толстому письмо, в котором грозился судом и клялся в вечной ненависти. Свою угрозу Сологуб исполнил: он буквально выжил Толстого из Петербурга. Во всех журналах поэт заявил, что не станет работать вместе с Толстым. Если Сологуба приглашали куда-нибудь, он требовал, чтобы туда не был приглашен «этот господин», то есть Толстой. Толстой, тогда еще начинавший, был не в силах бороться с влиятельным писателем и был принужден покинуть Петербург».

История о «хвосте» долго еще забавляла петербургских литераторов. Виновным на самом деле и был Алексей Толстой - в конце жизни признавшийся, что это он оторвал хвост от шкуры, из озорства. Ремизов же нашел этот хвост и прицепил себе за неимением маскарадного костюма.

НА ЭСТРАДЕ

Чтобы упрочить славу и улучшить материальное положение, Сологуб, вместе с женой и Игорем Северяниным, объезжает множество российских городов от Минска до Урала с лекциями и чтением своих произведений. Эти интеллектуальные концерты вызвали массу эмоциональных откликов в печати - уж слишком колоритны они были.

Представьте себе такую картинку. Примерно полтора часа от начала концерта Федор Кузьмич читает собравшейся публике своим заунывным голосом лекцию «о новых горизонтах в искусстве». Публика откровенно зевает... Затем выходит Игорь Северянин и начинает... нет, не читать - завывать:

Я, гений Игорь Северянин,

Своей победой упоен:

Я повсеградно оэкранен!

Я повседневно утвержден!

Публика переглядывается, перешептывается, пересмеивается, не понимая - хорошо это или плохо. Северянин, закончив одно стихотворение, начинает другое:

Как мечтать хорошо вам

В гамаке камышовом,

Над мистическим оком -

Над безтинным прудом!

Как мечты сюрпризерки

Над качалкой грезерки

Истомлено лунятся:

То - Верлен, то - Прюдом...

Публика покатывается со смеху... Вот выходит госпожа Чеботаревская и, страшно шепелявя (у нее получаются не «сестры», а «шиошры»), полчаса читает какую-то скучную новеллу собственного сочинения. Публика уже вот-вот начнет свистеть.

Но вот снова на сцене Сологуб. Мрачно оглядывая зло усмехающиеся лица, он, чуть громче обычного, начинает вещать:

Не тужи, что людям непонятна

Речь твоя.

Люди - только тени, только пятна

На стене.

Расплетая, заплетая

Бреды бытия,

Эта стая неживая

Мечется во сне...

Публика замирает... Еще несколько стихотворений - и уже раздаются аплодисменты, слышатся восторженные крики - «Браво!» Завершает концерт Северянин. На этот раз - Сологуб все продумал - никаких «сюрпризерок». На этот раз - настоящая поэзия:

Весенней яблони в нетающем снегу

Без содрогания я видеть не могу:

Горбатой девушкой - прекрасной, но немой -

Трепещет дерево, туманя гений мой...

Как будто в зеркало - смотрясь в широкий плес,

Она старается смахнуть росинки слез,

И ужасается, и стонет, как арба,

Вняв отражению зловещего горба.

Когда на озеро слетает сон стальной,

Бываю с яблоней, как с девушкой больной,

И, полный нежности и ласковой тоски,

Благоуханные целую лепестки.

Тогда доверчиво, не сдерживая слез,

Она касается слегка моих волос,

Потом берет меня в ветвистое кольцо, -

И я целую ей цветущее лицо...

Публика зачарована! Завоевана! Побеждена!

«КОЛЫБЕЛЬНАЯ НАСТЕ»

Все хорошее когда-нибудь кончается. Равно как и плохое. Хорошее закончилось в день начала октябрьской революции. Многочасовые очереди за воблой, бесконечные хождения по рынкам в поисках обмена ценностей на еду, невозможность свободно приобрести элементарные предметы быта, унизительные прошения о выдачи пайков - выдержать это и многое другое было не каждому под силу. Если Сологуб еще и переносил тяготы разрухи, то жена его, долго крепившаяся, больше терпеть не могла.

«У одного из домов на набережной, - вспоминал поэт М. Зенкевич, - около водосточной трубы я заметил небольшое рукописное объявление: «Миллион рублей тому, кто укажет...» Заинтересовавшись, я стал читать: «...где находится женщина... ушедшая вечером... в платке...» В конце адрес и подпись: Федор Сологуб... Что за ерунда!.. Потом вспомнил, что рассказывали в Москве. Анастасия Чеботаревская, жена Сологуба, ушла из дому и бросилась в Неву в припадке психического расстройства... Сологуб, как сумасшедший бегал по всему городу и расклеивал свои объявления...»

Садясь обедать - один ли, при гостях, - он неизменно ставил прибор и для Анастасии Николаевны: на случай ее внезапного возвращения. А потом надевал потертое пальто и выходил из дому. До поздней ночи бродил по городу, останавливаясь у замерзшей воды, и тщательно вглядывался в прозрачные окна невского льда... Во времена этих ночных шатаний в голове сами по себе складывались строки:

В мире нет желанной цели,

Тяжки цепи бытия.

Спи в подводной колыбели,

Настя бедная моя.

Так продолжалось всю зиму. А весной, когда река вскрылась и тело всплыло, его пригласили на опознание. О последней встрече Сологуба с мертвой женой рассказала Ольга Форш в книге «Сумасшедший корабль»: «На минуту окаменел. Его лицо желтой слоновой кости стало белым. Но поступью патриция времен упадка он важно прошествовал к трупу и, сняв с ее руки обручальное кольцо, надел на руку себе...».

«Я УМРУ ОТ ДЕКАБРИТА...»

После гибели жены он прожил еще шесть лет. Последнее стихотворение, написанное за два месяца до кончины, заканчивалось такими строчками:

Ко всему я охладел.

Догорела жизнь моя.

Между прочим поседел,

Между прочим умер я.

Константин Федин вспоминал, как Сологуб как-то сказал ему: «Я знаю точно, от чего я умру. Я умру от декабрита». - «Что это такое?» - «Декабрит - это болезнь, от которой умирают в декабре». Так оно и случилось. Умер Сологуб 5 декабря 1927 года.

За несколько дней до смерти его подвели к камину, и он сжег свои письма, рукопись неоконченного романа, но на стихи, как он сказал сам, «рука не поднялась». Похороны состоялись 7 декабря на Смоленском кладбище. Он был похоронен рядом с могилой своей жены, Анастасии Чеботаревской.

Александр КАЗАКЕВИЧ (из книги «Люди, как звезды. Парадоксальные и малоизвестные факты из жизни знаменитых людей»)

Мать вынуждена была вернуться «одной прислугой» в семью Агаповых, петербургских дворян, у которых она когда-то прежде служила. В семье Агаповых прошло всё детство и отрочество будущего писателя. Свой поэтический дар будущий писатель ощутил в возрасте двенадцати лет, а первые дошедшие до нас законченные стихотворения датируются . В тот же год Фёдор Тетерников поступил в Санкт-Петербургский Учительский институт. В институте он учился и жил (заведение было на интернатной основе) четыре года. По окончании института в июне 1882 года он, взяв мать и сестру, уехал учительствовать в северные губернии - сначала в Крестцы , затем в Великие Луки (в 1885 году) и Вытегру (в 1889 году), - в общей сложности проведя десять лет в провинции.

Служба в провинции (1882-1892)

В Петербурге (1893-1906)

В период Первой русской революции 1905-06 гг. большим успехом пользовались политические сказочки Сологуба, печатавшиеся в революционных журналах. «Сказочки» - это особый жанр у Фёдора Сологуба. Краткие, с незатейливым и остроумным сюжетом, зачастую красивые стихотворения прозе, а иногда и отталкивающие своей душной реальностью, они писались для взрослых, хотя Сологуб обильно использовал детскую лексику и приёмы детского сказа. В 1905 году Сологуб собрал часть опубликованных к тому времени сказочек в «Книгу сказок» (изд-во «Гриф »), а писавшиеся тогда же «политические сказочки» были включены в одноимённую книгу, вышедшею осенью 1906 года. Помимо газетных статей и «сказочек» Сологуб отозвался на революцию пятой книгой стихов «Родине». Она вышла в апреле 1906 года .

«Мелкий бес»

Летом 1902 года был окончен роман «Мелкий бес ». Как сказано в предисловии, роман писался десять лет (1892-1902). Провести роман в печать оказалось не легко, несколько лет Сологуб обращался в редакции различных журналов, - рукопись читали и возвращали, роман казался «слишком рискованным и странным». Лишь в начале 1905 года роман удалось устроить в журнал «Вопросы жизни», но его публикация оборвалась на 11-номере в связи с закрытием журнала, и «Мелкий бес » прошёл незамеченным широкой публикой и критикой. Только когда роман вышел отдельным изданием, в марте 1907 года, книга получила не только справедливое признание читателей и стала объектом разбора критиков, но и просто явилась одной из самых популярных книг России.

В романе изображена душа зловещего учителя-садиста Ардальона Борисыча Передонова на фоне тусклой бессмысленной жизни провинциального города. «Его чувства были тупы, и сознание его было растлевающим и умертвляющим аппаратом, - описывается Передонов в романе. - Всё доходящее до его сознания претворялось в мерзость и грязь. В предметах ему бросались в глаза неисправности, и радовали его. У него не было любимых предметов, как не было любимых людей, - и потому природа могла только в одну сторону действовать на его чувства, только угнетать их». Садизм, зависть и предельный эгоизм довели Передонова до полного бреда и потери реальности. Как и Логина, героя «Тяжёлых снов », Передонова страшит сама жизнь. Его ужас и мрак вырвался наружу и воплотился в невоплотимой «недотыкомке».

Обращение к театру (1907-1912)

Когда революционнные события отхлынули, произведения Фёдора Сологуба, наконец, привлекли к себе внимание широкой читательской аудитории, в первую очередь благодаря изданию в марте 1907 года «Мелкого беса ». Сологуб к тому времени оставил публицистику и сказочки, сосредоточившись на драматургии и новом романе - «Творимая легенда » («Навьи чары»). Осенью 1907 года Сологуб занялся подготовкой седьмой книги стихов (то были переводы из Верлена), по выходу которой запланировал издание восьмой книги стихов «Пламенный круг», воплотившей весь математический символизм Сологуба.

«Рождённый не в первый раз и уже не первый завершая круг внешних преображений, я спокойно и просто открываю мою душу, - пишет поэт во вступлении к «Пламенному кругу». - Открываю, - хочу, чтобы интимное стало всемирным». Утверждая связь всех своих исканий и переживаний, Сологуб последовательно определил девять разделов книги. Мотивы книги имеют как бы тройную природу, и развитие их идёт в трёх направлениях: по линии отображения реальности исторической ситуации, по философской и по поэтической линиям. В «Личинах переживаний» поэт предстаёт в разных ипостасях - от нюрнбергского палача до собаки. От поэтического и мифического переходит к «земному заточению», где нет молитв, нет спасению от «погибели чёрной».

Ко времени появления «Пламенного круга» относятся первые крупные критические разборы поэтического творчества Сологуба. Вдумчиво подошли к его поэзии Иванов-Разумник («Фёдор Сологуб», 1908), Иннокентий Анненский , Лев Шестов («Поэзия и проза Фёдора Сологуба», 1909). Брюсов , со свойственной ему педантичностью, обнаруживает, что «в 1 томе сочинений Сологуба на 177 стихотворений более 100 различных метров и построений строф, - отношение, которое найдется вряд ли у кого-либо из современных поэтов». Андрей Белый пришёл к выводу, что из современных поэтов исключительно богаты ритмами только Блок и Сологуб, у них он констатировал «подлинное ритмическое дыхание». Многими отмечено, что поэтический мир Сологуба действует по своим законам, всё в нём взаимосвязано и символически логично. «Сологуб - прихотливый поэт и капризный, хоть нисколько не педант-эрудит, - замечает Анненский . - Как поэт, он может дышать только в своей атмосфере, но самые стихи его кристаллизуются сами, он их не строит». Некоторых критиков сбивало последовательное неизживание образов: то смерть, а затем преображение, потом вновь смерть или сатанизм, раздражало постоянное использование уже заявленных символов. Корней Чуковский видел в этом символизм незыблемости, смертельного покоя. «И не странно ли, что [...] у Сологуба заветные его образы - те самые, которые так недавно волновали нас у него на страницах: Альдонса, Дульцинея, румяная бабища, Ойле, „чары“, „творимая легенда“ - всё это стало теперь у него почему-то обиходными, готовыми, заученными словами, - так сказать, консервами былых вдохновений».

В последующих драматических работах преобладали сюжеты из современной жизни. В целом, драмы Сологуба шли в театрах редко, и в большинстве своём то были малоуспешные постановки. Сологуб, как теоретик театра, разделял идеи Вяч. Иванова , В. Э. Мейерхольда и Н. Евреинова («переносить самого зрителя на сцену» определил Евреинов задачей монодрамы в брошюре «Введение в монодраму»). В развёрнутом виде свои взгляды на театр Сологуб изложил в эссе «Театр одной воли» (сб. «Театр», 1908) и заметке «Вечер Гофмансталя» (1907).

В начале 1910-х годов Фёдор Сологуб заинтересовался футуризмом. В 1912 году Сологуб, главным образом через Чеботаревскую, сближается с группой петербургских эгофутуристов (Иван Игнатьев , Василиск Гнедов и др.). Лирика Сологуба была созвучна идеям эгофутуризма , и Сологуб и Чеботаревская с интересом принимали участие в альманахах эгофутуристических издательств «Очарованный странник» Виктора Ховина и «Петербургский глашатай » Игнатьева. Через последнего Сологуб в октябре 1912 познакомился с автором сильно заинтересовавших его стихов - 25-летним поэтом Игорем Северяниным , и вскоре после этого устроил ему вечер в своём салоне.

«Творимая легенда»

Эстетические искания Сологуба, последовательно обоснованные в эссе «Я. Книга совершенного самоутверждекния» (1906), «Человек человеку - дьявол» (1906) и «Демоны поэтов» (1907), составились, наконец, в богатую символику «творимой легенды».

В статье «Демоны поэтов» и предисловии к переводам Поля Верлена Фёдор Сологуб вскрывает два полюса, определяющих всю поэзию: «лирический» и «иронический» (Сологуб придаёт лирике и иронии своё значение, употребляемое только в его контексте: лирика уводит человека от постылой действительности, ирония его с ней примиряет). Для иллюстрации своего понимания поэтического творчества Сологуб берёт сервантесского Дон-Кихота и его идеал - Дульцинею Тобосскую (всем видимую как крестьянку Альдонсу). К этому дуалистическому символу писатель будет неоднократно обращаться на протяжении последующих нескольких лет в публицистике и драматургии. Реальное, живое воплощение этой мечты Дон-Кихота Сологуб видел в искусстве американской танцовщицы Айседоры Дункан .

В беллетризованной форме свои идеи Сологуб выразил в романе-трилогии «Творимая легенда » (1905-1913). Изначально, задуманный им цикл романов назывался «Навьи чары», и первая часть называлась «Творимая легенда» (1906), за нею следовали «Капли крови», «Королева Ортруда» и «Дым и пепел» (в двух частях), - все они были опубликованы 1907-1913 гг. Затем Сологуб отказался от столь декадентского названия в пользу «Творимой легенды», что более соответсвовало идее романа. Окончательная редакция «Творимой легенды», уже как трилогии, была помещена в XVIII-XX тт. Собрания сочинений изд-ва «Сирин» (1914); годом ранее роман был издан в Германии на немецком). Роман вызвал недоумение критиков.

В следующем романе Фёдора Сологуба «Слаще яда» (1912), напротив, никакой мистики не было. Это была драма о любви мещанской девушки Шани и юного дворянина Евгения. «Творимая легенда» оборачивается полуфарсом, полутрагедией, Сологуб показывает горьчайшую иронию подвига преображения жизни. Роман писался следом за «Творимой легендой», хотя был задуман много ранее.

Турне по России 1913-1917

На фоне повышенного интереса общества к новому искусству и к сочинениям автора «Творимой легенды» в частности, Фёдор Сологуб задумал серию поездок по стране с чтением стихов и лекции о новом искусстве, пропагандировшей принципы символизма. После основательной подготовки и премьеры лекции «Искусство наших дней» 1 марта 1913 года в Санкт-Петербурге , Сологубы вместе Игорем Северяниным выехали в турне. Более месяца продолжалась их поездка по российским городам (от Вильны до Симферополя и Тифлиса .

Основные тезисы лекции «Искусство наших дней» были составлены Чеботаревской, прилежно организовавшей credo сологубовской эстетики по его статьям. При этом были учтены предшествующие работы Д. С. Мережековского, Н. Минского, В. И. Иванов, А. Белого, К. Д. Бальмонта и В. Я. Брюсова. Сологуб развивает мысль о соотношении искусства и жизни. По нему, подлинное искусство влияет на жизнь, заставляет человека смотреть на жизнь уже пережитыми образами, но оно же и побуждает к действию. Без искусства жизнь становится лишь бытом, с искусством же начинается преобразование самой жизни, то есть творчество. А оно, если искренно, всегда будет этически оправданным, - таким образом мораль ставится в зависимость эстетики.

После первых выступлений оказалось, что лекции Сологуба на слух принимались не очень успешно, несмотря на аншлаг во многих городах. Обзоры выступлений в прессе также были двузначными: кто-то не принимал воззрений Сологуба совершенно, кто-то писал о них как о красивом вымысле, и каждый укорял лектора в его нежелании хоть как-то установить контакт с публикой. А чтение стихов Игорем Северяниным, завершавшим лекции Сологуба в первом турне, вообще рассматривалось обозревателями, как намеренное издевательство над литературой и слушателями. «Сологуб, - писал Владимир Гиппиус , - решил своей лекцией высказать исповедание символизма … и произнёс суровую и мрачную речь... Глубока пропасть между этим невесёлым человеком и молодостью, - неуверенно, или равнодушно, рукоплескавшей ему.» Сологубу, внимательно отслеживавшему в прессе все замечания о себе, были известны такие оценки лекции, но менять что-либо в характере выступлений не пытался. Турне были возобновлены и продолжились вплоть до весны 1914 года, завершившись серией лекций в Берлине и Париже .

Успех лекций подтолкнул Фёдора Сологуба расширить свою культуртрегерскую деятельность, результатом чего стало основание своего собственного журнала «Дневники писателей» и общества «Искусство для всех». Сологуб также принимал участие в созданном совместно с Леонидом Андреевым и Максимом Горьким «Российском Обществе по изучению еврейской жизни». Еврейский вопрос всегда интересовал писателя: ещё в статьях 1905 года Сологуб призывал к искорениению всякого официального антисемитизма , а в 1908 году Сологубом был начат роман «Подменённый» (не завершён) - на тему взаимоотношений евреев и рыцарей в средневековой Германии . Зимой 1915 года Сологуб от имени Общества ездил на встречу с Григорием Распутиным , дабы узнать о его отношении к евреям (почему тот превратился из антисемита в сторонника еврейского полноправия). Одним из плодов «Общества по изучению еврейской жизни» стал сборник «Щит» (1915), в котором были опубликованы статьи Сологуба по еврейскому вопросу.

Годы революции (1917-1921)

Последние годы (1921-1927)

В середине 1921 года советское правительство издало несколько декретов, ознаменовавших начало эры Новой экономической политики , после чего сразу же ожила издательская и типографская деятельность, восстановились заграничные связи. Тогда же появляются новые книги Фёдора Сологуба: сначала в Германии и Эстонии и затем в Советской России.

Первой их этих книг Сологуба явился роман «Заклинательница змей», изданный в начале лета 1921 года в Берлине . Роман с перерывами писался в период с 1911 по 1918 годы и стал последним в творчестве писателя. Наследуя реалистическое и ровное повествование предыдущего романа, «Слаще яда», «Заклинательница змей» получилась странно далёкой от всего того, что прежде писал Сологуб. Сюжет романа свёлся к нехитрым феодальным отношениям бар и рабочих, разворачивавшимся на живописных волжских просторах. Первая послереволюционная книга стихов «Небо голубое» вышла в сентябре 1921 года в Эстонии (куда в то время пытались выехать Сологубы). В «Небо голубое» Сологуб отобрал неопубликованные стихи 1916-21 гг. В том же издательстве вышел последний сборник рассказов Сологуба - «Сочтённые дни».

С конца 1921 года книги Сологуба начинают издаваться и в Советской России: выходят поэтические сборники «Фимиамы» (1921), «Одна любовь» (1921), «Костёр дорожный» (1922), «Соборный благовест» (1922), «Чародейная чаша» (1922), роман «Заклинательница змей» (1921), отдельное иллюстрированное издание новеллы «Царица поцелуев» (1921), переводы (Оноре де Бальзак , Поль Верлен , Генрих фон Клейст). Новые книги стихов определяли те же настроения, намеченные в «Небе голубом». Наравне с преобладавшими стихотворениями последних лет, были помещены и те, что были написаны несколько десятилетий тому назад. Своею цельностью особенно выделялся сборник «Чародейная чаша».

Фёдор Сологуб остался в СССР и продолжал плодотворно трудиться, много писал - но всё «в стол»: его не печатали. Чтобы продолжать активную литературную деятельность в таких условиях Сологуб с головой ушёл в работу петербургского Союза Писателей (в январе 1926 года Сологуб был избран председателем Союза). Деятельность в Союзе Писателей позволила Сологубу предолеть одиночество, заполнив всё его время, и расширить круг общения: ведь к тому времени почти все бывшие крупные писатели и поэты дореволюционной России, к среде которых принадлежал Сологуб, оказались заграницей.

Последним большим общественным событием в жизни Фёдора Сологуба стало празднование его юбилея - сорокалетие литературной деятельности, - отмеченое 11 февраля 1924 года. Чествование, организованное друзьями писателя, проходило в зале Александринского театра . На сцене с речами выступили Е. Замятин , М. Кузмин , Андрей Белый , О. Мандельштам ; среди организаторов торжества - А. Ахматова , Аким Волынский , В. Рождественский . Как отмечал один из гостей, всё проходило так великолепно, «как будто все забыли, что живут при советской власти». Это торжество парадоксально оказалось прощанием русской литературы с Фёдором Сологубом: никто из тогдашних поздравителей, равно как и сам поэт, не предполагал, что после праздника больше не выйдет ни одной его новой книги. Была надежда на переводы, которыми Сологуб плотно занялся в 1923-1924 гг., однако большинство из них не увидело свет при жизни Сологуба.

В середине 20-х гг. Сологуб вернулся к публичным выступлениям с чтением стихов. Как правило, они проходили в форме «вечеров писателей», где наряду с Сологубом выступали А. А. Ахматова, Е. Замятин, А. Н. Толстой , М. Зощенко , В. Рождественский, К. Федин , К. Вагинов и другие. Новые стихи Сологуба только и можно было услышать из уст автора с петербургских и царскосельских эстрад (летние месяцы 1924-1927 гг. Сологуб проводил в Царском Селе), так как в печати они не появлялись. Тогда же, в начале 1925 и весной 1926 года, Сологуб написал около дюжины антисоветских басен , читались они лишь в узком кругу. По свидетельству Р. В. Иванова-Разумника, «Сологуб до конца дней своих люто ненавидел советскую власть, а большевиков не называл иначе, как „туполобые“». В качестве внутренней оппозиции режиму (особенно после того, вопрос с эмиграцией отпал) был отказ от нового правописания и нового стиля летоисчисления в творчестве и личной переписке. Мало надеясь на появление в свет своих книг, Сологуб тем не менее сам, незадолго до смерти, составил два сборника из стихотворений 1925-27 гг. - «Атолл» и «Грумант».

В мае 1927 года, в разгар работы над романом в стихах «Григорий Казарин», Фёдор Сологуб серьёзно заболел. Болен он был давно, и болезнь до того более-менее удавалось подавить, теперь же осложнение оказалось неизлечимым. С лета писатель уже почти не вставал с постели. Осенью началось обострение болезни. Умирал поэт долго и мучительно. Последние стихотворения поэта помечены 1 октября 1927 г.

«ВЕСЬ МИР – В ОДНИХ МОИХ МЕЧТАХ»

При жизни Федор Сологуб был достаточно известен и признан, удостоен как хвалебных отзывов, так и бранной критики. Ему казалось, что надо бежать от этой суетной славы, и он заклинал ее стихами:

Я отрекаюсь наперед
От похвалы, от злой отравы,
Не потому, что смерть взойдет
Предтечею ненужной славы,
А потому, что в мире нет
Моим мечтам достойной цели,
И только ты, нездешний свет,
Чаруешь сердце с колыбели.

Он ошибался. Смерть не была «предтечею ненужной славы», она стала предвестником долгого забвения. Когда его упомянули в 1946 г., впервые после длительного молчания, то контекст был такой: говоря о том, что последнее время что-то часто стали печатать Ахматову А.А., Жданов поставил имя поэта в такой ряд: «Это так же удивительно и противоестественно, как если бы кто-либо стал сейчас переиздавать произведения Мережковского, Вяч. Иванова, Михаила Кузмина, А. Белого, Зинаиды Гиппиус, Федора Сологуба, Зиновьевой-Аннибал и т. д., т. е. всех тех, кого наша передовая общественность и литература всегда считали представителями реакционного мракобесия и ренегатства в политике и искусстве». (Доклад т. Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград». – М.: ОГИЗ, Госполитиздат, 1946. С. 11).
Ряд вполне почтенный. Все названные писатели сейчас изданы достаточно широко. Интересно, что в одну кучу попали и эмигрировавший Д. С. Мережковский, не удостоенный даже инициалов, и Андрей Белый, про которого «Правда» в 1934 году писала, что он «умер советским писателем». Но нас сейчас интересует Федор Сологуб. По многим его стихам мы можем представить себе этакого римлянина времен упадка. Это впечатление подтверждает и портрет работы Константина Сомова, на котором мы видим надменное лицо ушедшего в себя интроверта. А вот еще характеристика поэта из малоизвестной статьи И. Г. Эренбурга: «На лице Сологуба всегда тщательно закрыты ставни, напрасно любопытные прохожие жаждут подсмотреть, что там внутри. Есть особнячки такие – окна занавешены, двери заперты – покой, благолепие, только смутно чует сердце что-то недоброе в этой мирной тишине...» (И. Эренбург. Портреты русских поэтов. – Берлин: Аргонавты, 1922).
Между тем происхождение его было ультрапролетарским. Отец – портной из крепостных, мать – то прачка, то прислуга. Отец рано умер, и мать с двумя детьми скиталась по чужим людям. Что такое лютая бедность, Федору было известно с самых малых лет. И это о себе он пишет:

Родился сын у бедняка.
В избу вошла старуха злая.
Тряслась костлявая рука,
Седые космы разбирая.
…
Шепча невнятные слова,
Она ушла, стуча клюкою.
Никто не понял колдовства.
Прошли года своей чредою.

Сбылось веленье тайных слов:
На свете встретил он печали,
А счастье, радость и любовь
От знака темного бежали.

Реми де Гурмон в своей «Книге масок» заметил, что у каждого поэта есть два-три своих ключевых слова, определяющих всю тональность его поэзии. У Сологуба особенно часто встречаются определения «злое» и «больное». И совершенно ясно, что это не от пресыщения, не от богатства, а совсем наоборот: от тяжелой жизни, от бедности, Эти эпитеты станут реже встречаться в 10-е годы и в более поздний период. В 1882 году Федору Тетерникову (такова настоящая фамилия поэта) удалось закончить учительский институт. Ему только исполнилось девятнадцать, а он становится основным кормильцем матери и сестры Ольги. Взяв их с собой, он уезжает в город Крестцы Новгородской губернии. Впереди – десяток лет в кошмарной провинции, тяжелая работа учителя. Он мечтал «внести жизнь в школьную рутину, внести семена света и любви в детские сердца», но жизнь никак не соответствовала мечтам. В другом письме он писал: «Ученики зачастую злы и дики... приводят в отчаяние своей глубокой развращенностью», «дома у них нищета и жестокость».
В одном из первых своих романов «Тяжелые сны» под именем учителя Логина поэт вывел себя. Может показаться, что краски сгущены, но в предисловии ко второму изданию романа автор уверяет читателя, что он еще смягчил многое, что точным картинам с натуры никто бы не поверил. «Тяжелые сны» – своего рода черновик более известного романа поэта «Мелкий бес». Главный герой – учитель Передонов – фигура отвратительная, но тем не менее автобиографичная. Это учитель Федор Тетерников мечтает стать инспектором, это его, как и его героя, преследует в страшных видениях мелкий бес «недотыкомка».

Недотыкомка серая
Все вокруг меня вьется да вертится, –
То не лихо ль со мною очертится
Во единый погибельный круг?

Многие страницы романа тяжело читать, часть тогдашней публики восприняла их как «декадентскую пакость», но это беспощадный реализм. Интересно, что по воспоминаниям грузинского поэта Симона Чиковани Маяковский, узнав о смерти Сологуба в 1927 году, сказал с трибуны в Тбилиси: «После гениальных романов Достоевского в русской литературе немного было произведений, равных его «Мелкому Бесу». От безумной действительности поэт укрывался в воображаемом мире. «Беру кусок жизни грубой и бедной и творю из него сладостную легенду, ибо я – поэт». Он придумывает другой мир, далекий от солнечной системы, где светят иные звезды:

Звезда Маир сияет надо мною,
Звезда Маир,
И озарен прекрасною звездою
Далекий мир.

Но вот наше Солнце поэт не воспевает, как Бальмонт, а называет его Змеем, даже Змием:

Восходит Змий горящий снова
И мечет грозные лучи.
От волхвования ночного
Меня ты снова отлучи.

Наверное, только у Сологуба может встретиться строка: «И бессмысленный солнечный блеск». Переезжая то в Великие Луки, то в Вытегру, Федор Кузьмич преподает там математику (кстати, он написал учебник геометрии). Наконец сбывается передоновская мечта: с 1892 г. он в Петербурге, с 1898 г. – инспектор городских училищ. Впервые он появляется в редакции «Северного вестника», где знакомится с Минским. Последний и придумал ему псевдоним, решив, что Тетерников – это не звучит. Думается, что вряд ли удачным следует считать решение взять графскую фамилию, да еще известную в литературе (правда, граф В. Соллогуб писался через два «л»), но что делать, под ней он вошел в поэзию, под ней прославился.
Стихи его начинают широко публиковаться, но читатели их оценили не сразу. Стихи были простые по форме, но слишком пряные. Надо было сперва утвердиться стихам Брюсова, Блока, Бальмонта, чтобы у Сологуба нашлись свои поклонники и подражатели. Федор Сологуб вошел в литературу сложившимся мастером. Во многом на него повлияли французские символисты, особенно Верлен, над переводами которого он трудился в ночные часы в Великих Луках и Вытегре. Молодой Сологуб прославился в это время чрезвычайно пессимистическими стихами, воспевавшими и призывавшими смерть.

О смерть! Я твой. Повсюду вижу
Одну тебя, – и ненавижу
Очарования земли...

Мы устали преследовать цели,
На работу затрачивать силы –
Мы созрели
Для могилы.

Такое воспевание смерти, во-первых, больно уж монотонно, во-вторых, бессмысленно (она придет ко всем и без призыва) и, в-третьих, как-то кокетливо нецеломудренно. Именно за эти стихи А. М. Горький высмеял Сологуба и приклеил ему прозвище-ярлык – «Смертяшкин». Впрочем, он писал Сологубу, что считает его настоящим поэтом и рекомендует всем его книгу «Пламенный круг» как образцовую по форме. В начале 1900-х годов на квартире Сологуба, на 8-й линии Васильевского острова, происходят вечера поэзии с чаепитиями, По описанию современников, затянутый в сюртук Сологуб (кто-то называл его «кирпич в сюртуке») вежливо и бесстрастно выслушивал всех одинаково – талантливых и бездарных – и каждому говорил: «Спасибо». В 1905 году он сочувствует революционерам и пишет ужасающе плоские стихи, которые можно бы приписать какому-нибудь Демьяну Бедному; впрочем, у Демьяна такие вещи получались органичнее:

Буржуа с румяной харей,
Прочь с дороги, уходи!
Я – свободный пролетарий
С сердцем в пламенной груди.

В 1907 г. его жизнь изменилась. Он похоронил любимую сестру и вскоре женился на Анастасии Николаевне Чеботаревской, которая надолго стала его верной помощницей. Многие драматические и публицистические произведения они писали вдвоем, но на них стоит только его имя. В этом же году он оставил службу и стал заниматься только литературой. Очень популярны были в эти годы его романы «Навьи чары», «Дым и пепел». Навь – значит мертвец, призрак. Его самого в юмористических журналах называли «Федор Навьич Сологуб, ныне славою пасомый». Тема «навьих чар» встречается и в некоторых стихах поэта:

И на проклятый навий след
Он наступил в безумном беге.
И цвет очей его увял,
И радость жизни улетела,
И тяжкий холод оковал
Его стремительное тело.

В это же время он пишет вариацию на тему пушкинского «Пророка». Только к нему не «шестикрылый серафим» является, а «злая ведьма чашу яда подает» и говорит ему:

Встанешь с пола худ и зелен
Под конец другого дня.
В путь пойдешь, который велен
Духом скрытого огня.

В 1910-11 годах Сологуб пытается стилизовать «жестокий» мещанский романс, вроде такого:

Ах, напрасно я люблю,
Погибаю от злодеек...
Я эссенции куплю –
Склянку на десять копеек.

Накануне 1-й мировой войны Ф. К. Сологуб уже признанный мэтр.
Именно он открыл Игоря Северянина и взял его с собой в турне по городам России. Первое издание «Громокипящего кубка» Северянина снабжено сочувственным предисловием Сологуба. «Когда возникает поэт – душа бывает взволнована», – писал маститый поэт о молодом. Многие недоумевали, что хорошего нашел строгий и холодноватый мэтр в несколько фатовских стихах Северянина. Но это так понятно! Оба «творили легенду», создавали из жизни красочный воображаемый мир. Стоял Сологуб у истоков и другого, всеми теперь любимого поэта – Есенина. Вот так, по свидетельству Георгия Иванова, Сологуб рассказывал в редакции журнала «Новая жизнь» о своей первой встрече с Есениным. (К сожалению, эта глава «Петербургских зим» Г. Иванова в русском издании опущена. Цитирую в своем переводе с польского по книге Эльвиры Ваталы и Виктора Ворошильского «Жизнь Сергея Есенина».)
«Хорошенький такой, голубоглазый, кроткий, – с неодобрением описывал Есенина Сологуб. – Потеет от почтения, сидит на краешке стула, в любую минуту готов вскочить.
Подлизывается до упаду: «Ах, Федор Кузьмич! Ох, Федор Кузьмич!»
И все это чистейшей воды лицемерие. Льстит, а в глубине души думает: подмажусь к старому хрену, поможет напечататься. Ну, мне не так легко пустить пыль в глаза – я этого телка рязанского сразу обвел вокруг пальца. Пришлось ему признаться, что и стихов моих он не читал, и что до меня успел уже подлизаться и к Блоку, и к Мережковским, и что касается той лучины, при которой он якобы учился грамоте, так это вранье. Оказывается, он кончил учительскую школу. Одним словом, я хорошо прощупал его фальшивую атласную кожу и нашел под ней его действительный характер: дьявольскую расчетливость и жажду добиться славы любой ценой. Нашел, вытащил, дал ему по носу – запомнит он старого хрена. И тут же, не меняя тона брюзгливого осуждения, протянул редактору Архипову тетрадку со стихами Есенина:
– Пожалуйста. Совсем неплохие стишки. Искра Божия есть. Советую напечатать – они украсят ваш журнал. И желательно дать аванс. Парнишка все-таки прямо из деревни, в кармане у него наверняка пусто. А парень достоин внимания, есть у него воля, страсть, горячая кровь. Не то что наши тютьки из «Аполлона».
Во время войны Ф. К. Сологуб, к сожалению, включился в пропагандистскую кампанию и написал немало барабанных стишков, совершенно противопоказанных его стилю и оставшихся в народной памяти разве что издевательской пародией Евгения Венского:

И тогда пущай Вильгельма
Глубже сядет в мокроступ,
И узнает вредный шельма,
Что такое Сологуб.

К февральской революции поэт отнесся сочувственно, написав на похороны в марте 1917 г. жертв революции такое маленькое стихотворение:

Народ торжественно хоронит
Ему отдавших жизнь и кровь.
И снова сердце стонет
И слезы льются вновь.

Но эти слезы сердцу милы,
Как мед гиметских чистых сот.
Над тишиной могилы
Свобода расцветет.

Насчет свободы Федор Кузьмич ошибся.
Он пытался заниматься общественной деятельностью, возглавив «Литературную курию» Союза деятелей искусства. Этот Союз был создан в апреле 1917 г. и провозгласил «независимость искусства от государства». Понятно, что вскоре после октябрьского переворота эта организация прекратила свое существование. Сологуб замкнулся в себе. После революции 1917 года он пишет много стихов, переводит, но старается «не видеть в упор» окружающую действительность. Когда он почувствовал, что прежде призываемая им смерть может прийти вполне реально и даже скоро, он сменил тональность своих стихов:

У тебя, милосердного Бога,
Много славы, и света, и сил.
Дай мне жизни земной хоть немного,
Чтоб я новые песни сложил!

В 1920 году в Москве его имел возможность наблюдать Илья Эренбург. Уже цитированная мною книга «Портреты русских поэтов» является сейчас библиографической редкостью, поэтому приведу из нее небольшие отрывки:
«Не факиром он показался мне в ту минуту, но беспощадно взыскующим учителем гимназии. Не приготовишка ли я? Вдруг он скажет: Эренбург Илья, а расскажите нам, чем Альдонса отличается от Дульцинеи? Я буду молчать, а он долго и радостно потирать руки перед тем, как поставить каллиграфически аккуратную единицу».
И еще:
«Какие-то очень рьяные и очень наивные марксисты возмущаются Сологубом: как в наш век коллективизма он смеет быть убогим, ничтожным индивидуалистом!
Но как же образцовому инспектору не поучить немного этих вечных второклассников? И тихо улыбаясь, Сологуб читает в ответ маленькую лекцию о том, что коллектив состоит из единиц, а не из нулей. Вот если взять его, Федора Кузьмича и еще четверых Федоров Кузьмичей, получится пять, а если взять критиков, то вовсе ничего не получится, ибо 0+0+0+... = 0. Отнюдь не дискуссия, а просто урок арифметики».
Наперекор окружающей его действительности звучат стихи Сологуба 20-х годов:

Поэт, ты должен быть бесстрастным,
Как вечно справедливый Бог,
Чтобы не стать рабом напрасным
Ожесточающих тревог.

Он пишет о Дон Кихоте и Дульцинее, создает целый цикл буколических стихов на манер французских бержерет – «Свирель». В своем альбоме Сологуб сделал запись, свидетельствующую, что этот «пастушеский цикл» написан, чтобы в голодные дни позабавить жену, Анастасию Николаевну:

Ах, лягушки по дорожке
Скачут, вытянувши ножки.
Как пастушке с ними быть?
Как бежать под влажной мглою,
Чтобы голою ногою
На лягушку не ступить?

Но осенью 1921 г. Анастасия Николаевна ушла из дому и не вернулась. Федор Кузьмич долго ждал ее. На столе всегда ставился прибор для исчезнувшей жены. Злые языки неуместно иронизировали, что он обедает в обществе покойницы. Такую картину описывает и Арсений Тарковский, посетивший Сологуба в 1922 г.
Тело Анастасии Николаевны было вынесено на берег Петровского острова лишь в мае. Было установлено, что она бросилась в реку Ждановку с дамбы Петровского острова. Это окончательно подкосило Сологуба. О последних годах его жизни мы узнаем из книги Федина «Горький среди нас».
«Какой-то разговор со мною он закончил тоскливым сожалением:
– Хорошо бы, как прежде, надеть смокинг, воткнуть в петлицу хризантему и пойти вечером в клуб...
Но пойти ему было некуда. Его нигде не ждали.
Однажды Сологуб сказал Федину: «Я умру от декабрита».
– Что это такое?
– Декабрит – болезнь, от которой умирают в декабре».
Уже в 80-е годы, раскрыв томик Сологуба, я вздрогнул, увидев стихи, написанные еще... в 1913 году:

Тьма меня погубит в декабре.
В декабре я перестану жить.

И в самом деле, мучимый тяжелой одышкой, он уговаривал себя стихами:

Бедный, слабый воин Бога,
Весь истаявший, как дым,
Подыши еще немного
Тяжким воздухом земным.

Но 5 декабря 1927 года его не стало.
Долгие годы имя поэта пребывало в забвении. Но эти же годы унесли все случайное и несущественное в его творчестве и сохранили для нас поэзию высокого класса, над которой не властны никакие бури и ураганы быстротекущего времени.

Литература к главе VI
1. Бартэн А. Подсказанное памятью // Нева. 1987. № 9.
2. Голлербах Э. Ф. Из воспоминаний о Федоре Сологубе // Русская литература. 1990. № 1.
3. Луначарский А. В. Очерки по истории русской литературы. – М., 1976.
4. Орлов В. Н. Перепутья. – М.: Художественная литератуpa, 1976.
5. Парамонов Б. Новый путеводитель по Сологубу // Звезда. 1994. № 4.
6. Чуковский К. Путеводитель по Сологубу. Собрание сочинений в 6 тт. – М.: Художественная литератуpa, 1968. Т. 6.
7. Шкловский В. Федор Сологуб. В кн.: Гамбургский счет. – М., 1990.

В Тамбове Сологуба тоже ждало неожиданное осложнение: губернатор решил, что лекция - политическая, а не просветительская, и взял с писателя повышенный налог. Экономика военного времени занимала Федора Кузьмича во всех ее проявлениях - от цен на десяток вареных яиц до внутреннего устройства городского хозяйства. Так, из Омска он сообщал жене: «Цены равняются по петроградским. Банки помогают этому. Какой-то банк скупил всю кислую капусту».

Как и в прошлом турне, лекции Федора Кузьмича порой запрещались, так произошло в Таганроге и Казани, где Сологуб пытался на скорую руку поменять направленность лекции и анонсировал тему «нового театра», но организовать выступление заново было не так-то просто. Местные власти мешали проводить лекции по случайным и ничем не мотивированным причинам. В Самаре по чьей-то прихоти в зал не пустили гимназистов, зато на лекции было множество гимназисток. Между тем новое выступление Сологуба ничем не могло повредить юношеству.

Газетчики удивлялись патриотическому пылу Федора Кузьмича. Слушатели реагировали на идеи Сологуба по-разному. Однажды в антракте к нему подошел взволнованный молодой человек и долго благодарил. «Он первый раз (буквально!) слышал, что хвалят Россию», - рассказывал Сологуб жене об этом случае. После другой лекции писатель общался в номере гостиницы с местной интеллигенцией (журналистами, адвокатами и другими представителями образованных сословий), из которых лишь одна дама вступилась за лектора. Остальные «дикие люди», по его словам, утверждали, что любить Россию не за что.

Являлись к Сологубу и менее искушенные читатели. Приходили учащиеся-реалисты, желавшие создать свой журнал. Выяснилось, что роман «Мелкий бес» читали во всех слоях общества, в том числе и представители крестьянства. Бесконечные переезды Федора Кузьмича утомляли, он надеялся устраивать в будущем по две лекции в каждом городе, чтобы сэкономить время и силы. Среди дорожных впечатлений Федора Кузьмича обрадовал, например, вокзал в Харькове, где жизнь не замирала с закатом солнца и газетный киоск работал круглосуточно. Днем же начиналась людская сутолока - и Сологуб тосковал. «Я еду, сегодня вечером буду в Нижнем. По дороге хорошо иногда то, что от природы, а люди, как только накопятся, становится тесно, шумно и бестолково. От Челябинска до Уфы очень живописны предгорья Урала, горы, довольно высокие, покрытые лесом», - писал Федор Кузьмич жене.

Оптимизм сологубовских выступлений, публицистики, стихов и прозы этого периода имел и личные причины. Он возникал по принципу «от противного»: в 1914 году второй раз в жизни заболела «психастенией» Анастасия Николаевна. Болезнь сказывалась и в быту, и в совместной творческой работе, в образах, которые рождались в ее сознании. Обострилась склонность Чеботаревской к самоубийству, во время прогулок с мужем Анастасия Николаевна постоянно смотрела на воду. «Все мои стихи о войне написаны тогда, чтобы ее подбодрить. Без нее их не было бы» , - вспоминал Сологуб. Вероятно, в этом заключался не только залог патриотизма, внезапно проснувшегося в писателе. В этом же была причина натужности его поэтических опытов военного времени.

В годы войны, работая над стихами и прозой, Федор Кузьмич поворачивается лицом к реальности, и мало кто узнаёт в этих текстах его поэтическую манеру. В 1915 году он выпускает стихотворный сборник с незатейливым названием «Война». Как и давняя книжка «Родине», эта тоже начиналась с «гимна», и тоже художественно слабого. Интереснее патриотический жанр обыгран в стихотворении «Марш», в котором пафос формы нейтрализуется содержанием: «Барабаны, не бейте слишком громко, - / Громки будут отважные дела».

Прежние символы своей поэзии Сологуб использует, но постоянно упрощает их. «Побеждайте Сатану! / Сатана безумства хочет, / И пророчит он войну, / И бессилие пророчит», - писал Федор Кузьмич, сбрасывая маску сатаниста и представляя войну как христианский подвиг. Былой миф о злом Драконе тоже звучал по-новому и гораздо банальнее, чем раньше: российские племена «крепки мужеством великим / В злой борьбе с драконом диким…». Дракон теперь - не солнце, а обыкновенный фриц, против которого объединились «без различий племена». Но славу они принесут всё-таки русскому оружию. Сологуб, защищавший от притеснения евреев, с уважением относившийся к иным культурам, к народам России подходил не как к отдельным политическим субъектам, а как к части единой имперской целостности. Да и европейские «племена», объединившиеся против немцев, по мысли Федора Кузьмича, должны были шагать в бой под руководством России.