Эмиграционный период в творчестве Марины Цветаевой

I. Трагизм судьбы поэта «серебряного века». 2

II. Творчество М. Цветаевой в период эмиграции. 2

1. Чешский период эмиграции. Отношения с эмигрантскими кругами. 2

2. Тоска по Родине. 4

3. Новые мотивы в творчестве зрелого поэта. 6

4. Контрасты творчества М. Цветаевой. 8

5. Погружение в мифотворчество и поиски монументальности. 11

6. Поэмы М. Цветаевой – «Поэма Горы» и «Поэма Конца». 13

7. Особенности драматургии М. Цветаевой. 15

8. Переезд во Францию. Обращение к теме поэта и поэзии. 18

9. Тенденции творчества М. Цветаевой к началу 30-х годов. 21

10. Автобиографическая и мемуарная проза М. Цветаевой. 22

11. «Пушкиниана» Цветаевой. 23

12. Возвращение на Родину. 26

III. Значение творчества М. Цветаевой для русской литературы .. 27

Литература. 28

I. Трагизм судьбы поэта «серебряного века»

Поэты «серебряного века» творили в очень сложное время, время катастроф и социальных потрясений, революций и воин. Поэтам в России в ту бурную эпоху, когда люди забывали, что такое свобода, часто приходилось выбирать между свободным творчеством и жизнью. Им пришлось пережить взлеты и падения, победы и поражения. Творчество стало спасением и выходом, может даже бегством от окружавшей их советской действительности. Источником вдохновения стали Родина, Россия.

Марина Ивановна Цветаева () - драматург и прозаик, одна из самых известных русских поэтесс, трагическая, полная взлетов и падений судьба которой не перестает волновать сознание читателей и исследователей ее творчества.

1. Чешский период эмиграции. Отношения с эмигрантскими кругами

Летом 1921 г. Цветаева получила известие от мужа, который после разгрома белой армии оказался в эмиграции. В январе-мае 1922 г. М. Цветаева продолжает писать прощальные стихи. Написала поэму «Переулочки» - прощание с Москвой. А 3 - 10 мая М. Цветаева получила необходимые документы для выезда с дочерью за границу и 11 мая выезжает из Советской России первоначально в Берлин, а затем в Прагу, где С. Эфрон учился в университете.

Чешский период эмиграции Цветаевой продолжался более трех лет. В начале 20-х годов она широко печаталась в белоэмегрантских журналах. Удалось опубликовать книги «Стихи к Блоку», «Разлука» (обе в 1922), поэму сказку «Молодец» (1924). За это время она выпустила в Берлине две авторские книги - «Ремесло. Книга стихов» (1923) и «Психея. Романтика» (1923), включавшие в себя произведения последних лет из числа написанных еще на родине.

Вскоре отношение Цветаевой с эмигрантскими кругами обострились, чему способствовало ее возраставшее тяготение к России («Стихи к сыну», «Родина», «Тоска по родине! Давно…», «Челюскинцы» и др.). Последний прижизненный сборник стихов – «После России. 1922 – 1925» – вышел в Париже в 1928 году.

В одну из самых тяжких для себя минут Марина Цветаева с горечью писала: «…Мой читатель остается в России, куда мои стихи не доходят. В эмиграции меня сначала (сгоряча!) печатают, потом, опомнившись, изымают из обращения, почуяв не свое – тамошнее!».

Ее поэтическое творчество этих лет претерпело существенное изменение: в нем отчетливо обозначился поворот в сторону крупноформатных полотен. Лирика, в которой преимущественно сохранились ее ведущие темы - любви, творчества и России, только последняя приняла вполне определенный ностальгический характер, - пополнилась такими произведениями, как «Поэт» («Поэт - издалека заводит речь. / Поэта - далеко заводит речь...»), «Попытка ревности», «Молвь», «Русской ржи от меня поклон...», «Расстояние: версты, мили...» Находясь в эмиграции, М. Цветаева постоянно думала о родине. В стихотворении, обращённом к Б. Пастернаку, звучат ноты непередаваемой тоски и грусти.

Русской ржи от меня поклон,

Ниве, где баба застится…

Друг! Дожди за моим окном,

Беды и блажи на сердце…

Ты, в погудке дождей и бед -

То ж, что Гомер в гекзаметре.

Дай мне руку - на весь тот свет!

Здесь - мои обе заняты.

В литературном мире она по-прежнему держалась особняком. За рубежом она жила сначала в Берлине, потом три года в Праге; в ноябре 1925 года она перебралась в Париж. Жизнь была эмигрантская, трудная, нищая. Приходилось жить в пригороде, так как в столице было не по средствам. Поначалу белая эмиграция приняла Цветаеву как свою, ее охотно печатали и хвалили. Hо вскоре картина существенно изменилась. Прежде всего для Цветаевой наступило жесткое отрезвление. Белоэмигрантская среда, с мышиной возней и яростной грызней всевозможных «фракций» и «партий», сразу же раскрылась перед поэтессой во всей своей жалкой и отвратительной наготе. Постепенно ее связи с белой эмиграцией рвутся. Ее печатают все меньше и меньше, некоторые стихи и произведения годами не попадают в печать или вообще остаются в столе автора.

Литература

1. Бавин С., Семибратова И. Судьбы поэтов серебряного века: Библиографические очерки. - М.: Кн. Палата, 19с.

2. Воспоминания о Марине Цветаевой. - М., 1992.

3. Гаспаров Цветаева: от поэтики быта к поэтике слова // Гаспаров статьи. - М., 1995. - С. 307-315.

4. Кедров К. Россия - золотая и железная клетки для поэтесс // «Новые Известия». - №66, 1998 г.

5. Кудрова, дали... Марина Цветаева: . - М., 1991.

6. Кудрова Марины Цветаевой. // «Мир русского слова», № 04, 2002 год.

7. Осоргин М. . – М.: Олимп, 1997.

8. Павловский рябины: О поэзии М. Цветаевой. - Л., 1989.

9. Разумовская М. Марина Цветаева. Миф и действительность. - М., 1994.

10. Саакянц Цветаева. Страницы жизни и творчества (). - М., 1986.

11. Цветаева М. В певучем граде моем: Стихотворения, пьеса, роман в письмах /Сост. . - Саранск: Мордов. кн. изд-во, 19с.

12. Цветаева М. Просто - сердце... //Домашняя библиотека поэзии. - Москва: Эксмо-Пресс, 1998.

13. Швейцер Виктория. Быт и Бытие Марины Цветаевой. - М., 1992.

16. Раннее творчество Марины Цветаевой

Условие понимания последующего

Сегодня мы с вами будем говорить про одного из самых популярных русских поэтов, а именно так она сама предпочитала себя называть, она не любила слово «поэтесса»… Так вот, мы с вами будем говорить об одном из самых популярных русских поэтов ХХ века Марине Ивановне Цветаевой.

Специфика нашего сегодняшнего разговора состоит в том, что мы с вами будем говорить не про ту Цветаеву, которую знают и любят все, и ценят все, не про ту Цветаеву, которую, скажем, Бродский называл «лучшим поэтом ХХ века», т.е. про позднюю Цветаеву мы говорить не будем сегодня. Этот разговор у нас, я еще надеюсь, впереди. А сегодня мы с вами будем говорить про раннюю Цветаеву, которая еще не вошла в пик своего мастерства, еще не написала своих лучших стихотворений.

Зачем мы будем это делать? Очень коротко напомню вам, именно напомню, потому что я уверен, что стихи Цветаевой вы многие читали сами, что собой представляет поэзия поздней Цветаевой. Как говорил тот же Бродский, поэзия поздней Цветаевой представляет собой «стихи, которые мог бы написать Иов». Т.е. стихи отверженного миром человека, стихи, где сама она противопоставлена этому жестокому миру, где она живет правильно, а мир живет неправильно. Есть, конечно, важная оговорка: Иов все это совершал с верой в Бога, а в стихах поздней Цветаевой Бога нет, Бог не спасает. И это поэзия предельного отчаяния, очень мощная, очень сильная.

При этом, вопреки некоторой такой неправильной, как мне кажется, традиции восприятия стихов Цветаевой, она как раз почти никогда в истерику-то не впадает. Т.е. это очень жесткие слова о мире, которые произнесены тем не менее человеком во всеоружии мастерства. Так вот, без того, чтобы почитать раннюю Цветаеву, без того, чтобы понять, собственно говоря, с каких позиций она стартует, как мне кажется, позднюю Цветаеву мы не поймем и степень ее отчаяния, степень ее отрешенности от этого мира мы тоже не поймем.

Семья

Хочу напомнить, что Марина Ивановна Цветаева родилась в Москве в 1892 году, и с этим городом очень многое связано в ее жизни, в ее стихах. Бывают поэты, которых скорее можно назвать петербуржцами или москвичами. Скажем, Мандельштам явный петербуржец, а Пастернак и Цветаева – москвичи.

Она родилась в Москве, в семье весьма благополучной, поначалу, во всяком случае. Ее мать была замечательной пианисткой, которая оставила карьеру ради детей и мужа. А муж ее был совершенно замечательным человеком, в своем роде, может быть, не менее крупным, чем его дочь. Иван Цветаев известен, помимо всяких других замечательных деяний, еще и тем, что он образовал то учреждение, которое потом стало называться Музеем изящных искусств, а еще позднее – Музеем имени Пушкина. И до сих пор, если вы входите в этот музей и посмотрите налево, вы сможете увидеть там мемориальную доску, на которой как раз изображен отец Цветаевой.

Кроме того, у нее было две сестры – старшая, с которой теплых отношений не было, и младшая, Ася, Анастасия Цветаева, тоже в своем роде замечательный человек, которая потом стала тоже писателем, пережила на очень многие годы Марину и написала о ней прекрасные воспоминания. И судя по стихам самой Цветаевой и воспоминаниям о ней, детство ее было замечательным. И мать, и отец, и друзья семьи, среди которых тоже были очень крупные люди, холили и лелеяли девочку.

«Книги в красном переплете»

Ее квартира… Собственно говоря, чем была ее квартира, мы можем узнать, прочитав одно из ранних стихотворений Цветаевой, которое называется «Книги в красном переплете». Это стихотворение 1910 года, я почти наугад его выбрал. Прежде чем его разбирать, напомню, что Цветаева до революции успела выпустить целых две книги. Одна из них называлась «Волшебный фонарь», другая – «Вечерний альбом».

И сами названия этих книг, как кажется, довольно о многом говорят. Это были книги такой девочки, с наслаждением живущей, с наслаждением описывающей тот мир, который ее окружает. Это, конечно, были немножко стилизованные стихи, она уже была по мироощущению в это время гораздо старше, чем та девочка, которую она изображала. Но тем не менее вот такие стихи немножко капризной девочки. Вот стихотворение «Книги в красном переплете», о котором я хочу поговорить немножко поподробнее.

Книги в красном переплете

Из рая детского житья Вы мне привет прощальный шлете, Неизменившие друзья В потертом, красном переплете. Чуть легкий выучен урок, Бегу тот час же к вам, бывало, – Уж поздно! – Мама, десять строк!... – Но, к счастью, мама забывала. Дрожат на люстрах огоньки... Как хорошо за книгой дома! Под Грига, Шумана и Кюи Я узнавала судьбы Тома. Темнеет, в воздухе свежо... Том в счастье с Бэкки полон веры. Вот с факелом Индеец Джо Блуждает в сумраке пещеры… Кладбище… Вещий крик совы… (Мне страшно!) Вот летит чрез кочки Приемыш чопорной вдовы, Как Диоген, живущий в бочке. Светлее солнца тронный зал, Над стройным мальчиком – корона... Вдруг - нищий! Боже! Он сказал: "Позвольте, я наследник трона!" Ушел во тьму, кто в ней возник. Британии печальны судьбы... – О, почему средь красных книг Опять за лампой не уснуть бы? О золотые времена, Где взор смелей и сердце чище! О золотые имена: Гек Финн, Том Сойер, Принц и Нищий!

Идеальный детский мир

Ну, первое, на что стоит обратить внимание, это то, что как раз в глаза не бросается: это, в общем, такое уже изрядное поэтическое мастерство Цветаевой. Обращу ваше внимание и на эту строчку, такую намеренно неуклюжую: «Под Грига, Шумана и Кюи», с этим таким окончанием – «…и Кюи». Обращу ваше внимание на рифму «судьбы – уснуть бы». Вот это она уже умеет. Символисты уже довольно подробно ею прочитаны.

Также обращу ваше внимание еще раз на эту строчку – «Под Грига, Шумана и Кюи» – но уже немножко под другим углом. Поиграем с вами в такую короткую игру: представим себе, что вам понадобилось назвать имена трех любых композиторов. Кто это будет, какие имена? Бах, Моцарт, Гендель? Ну, может быть, Чайковский, Глинка, если вы любите русскую музыку.

Шуберт. Возможно даже, что в этот список войдет Шуман из этой тройки, которую упоминает Цветаева. Я даже допускаю, что кто-то, может быть, из любителей «Пер Гюнта» назовет Грига. Но можно ручаться на 150%, что имя основателя «Могучей кучки», композитора Цезаря Кюи не войдет в этот список. Это композитор малый, композитор, который хоть и образовал «Могучую кучку», сам был не третьим и не четвертым композитором в этой группе. Мы знаем, что там не только Бородин и Мусоргский, но даже Балакирев был более интересным композитором, чем Кюи. А чем Кюи запомнился?

Он запомнился тем, что писал замечательные упражнения по музыке. И, по-видимому, Цветаева поэтому и называет это имя, поскольку, как и Шуберт, так и Григ… Может быть, кто-нибудь из вас учился в музыкальной школе и помнит «Шествие гномов» – эту музыку, действительно, и дают слушать младшим школьникам, начинающим заниматься музыкой, и дают ее играть через некоторое время. Т.е. Цветаева намеренно перечисляет тех композиторов, которые не входят в число самых главных, самых известных, больших, великих композиторов. Еще раз повторяю: конечно, и Шуман, и Григ композиторы великие, но тройка выбирается по другому принципу, не по принципу величия.

То же самое происходит и с теми книгами, про которые она говорит. Я надеюсь, что все вы узнали три книги Марка Твена, замечательного, великого, конечно, американского писателя. Это «Том Сойер», «Гекльберри Финн» и «Принц и нищий». Но опять Цветаева намерено выбирает книги детские, книги, написанные для детей. Почему?

Само стихотворение дает на это очень ясный ответ. Цветаева описывает идеальный детский мир. Идеальный детский мир, в центре которого детская комната и в центре которого персонаж, которому и положено стоять в центре детского мира – это мама, которая к этому времени уже умерла. Это в биографическом смысле, конечно, сыграло свою трагическую роль, о которой мы еще, может быть, немножко скажем. Но пока обратим внимание вот на это: «…Бегу тот час же к вам, бывало, // - Уж поздно! – Мама, десять строк!...» – вот появляется мама, и дальше мама забывающая. И вот они читают вместе Марка Твена.

И здесь есть еще один замечательный эффект, который, я думаю, все вы тоже ощущали. Вот эта строка: «Кладбище... Вещий крик совы.... // (Мне страшно!) Вот летит чрез кочки…» Опять это «мне страшно» и это кладбище – оно потому так прекрасно, оно потому упомянуто в стихотворении, что оно оттеняет тот нестрашный, замечательный, уютный, прекрасный мир, который царствует в этой детской.

Обратим внимание и на вот этот образ: «Дрожат на люстрах огоньки...». Действительно, помимо всего прочего, как кажется, этот мир очерчен светом люстры в детской комнате. И Цветаева прямо обозначает, что это за мир. Какой это мир? Она об этом говорит. Об этом, собственно, первая строка стихотворения: «Из рая детского житья». И в финале стихотворения она уже не впрямую, а парафразой тоже об этом говорит: «О золотые времена, // Где взор смелей и сердце чище! // О золотые имена: // Гек Финн, Том Сойер, Принц и Нищий!».

Итак, детство в ее ранних стихах, не только в этом стихотворении, но и во многих других, предстает раем, предстает идеальным миром, в центре которого мама, в котором звучат не страшные, не огромные композиторы, а композиторы малые, и книги тоже читаются не самые значительные, не самые великие, не те, которые представляют страшную мировую литературу, а тоже книги уютные: «Гек Финн, Том Сойер, Принц и Нищий».

Стихотворение «Каток растаял»

Вот мы с вами разобрали стихотворение «Книги в красном переплете». Для закрепления понимания того, о чем и как писала Цветаева ранняя, давайте разберем еще одно стихотворение 1910 года. Оно называется «Каток растаял». Эпиграф у него такой: «…но ведь есть каток... // Письмо 17 января 1910 г.».

Каток растаял

Каток растаял... Не услада За зимней тишью стук колес. Душе весеннего не надо И жалко зимнего до слез.

Зимою грусть была едина... Вдруг новый образ встанет... Чей? Душа людская - та же льдина И так же тает от лучей.

Пусть в желтых лютиках пригорок! Пусть смел снежинку лепесток! - Душе капризной странно дорог Как сон растаявший каток...

Странный эпиграф и перекличка предшественниками

Начнем разговор об этом стихотворении как раз с эпиграфа. К каким эпиграфам мы привыкли? «Береги честь смолоду» – русская пословица. Или что-нибудь из Ветхого Завета. Или из Нового. Ну, или хотя бы из Пушкина или Ломоносова. Цветаева ставит в эпиграф «…но ведь есть каток… // Письмо 17 января 1910 г.». Т.е. сразу происходит что? Она сужает площадку, о которой она пишет, она придает частному факту – явно это письмо девочка написала или мальчик – такое вселенское значение. То ли каток расширяется до всего мира, то ли весь мир сужается до катка. Мы с вами уже говорили о люстре, которая освещает детскую. Здесь это этот самый каток.

И я надеюсь, что вы, может быть, вспомнили это стихотворение, потому что мы на самом деле уже читали его (но не разбирали), когда мы говорили о стихотворении Анненского «Черная весна», потому что это стихотворение представляет собой как раз вариацию на ту же тему, на которую написано стихотворение «Черная весна». Напомню, у Анненского написано в противовес огромной предшествующей традиции, где весна воспевается, зима хулится. И как мы помним, у Анненского важно не столько рождение весны, сколько умирание зимы, потому что дальше умрет и весна тоже. На самом деле у Цветаевой отчасти возникает сходная тема.

Здесь мы должны вспомнить еще одно стихотворение, которое мы с вами разбирали. Это стихотворение Пастернака «Февраль. Достать чернил и плакать…», которое было просто впрямую написано в ответ на стихотворение Анненского, в котором была даже та же самая рифма, что и в стихотворении Цветаевой.

Помните, да: «Достать пролетку. За шесть гривен // Чрез благовест, чрез клик колёс // Перенестись туда, где ливень // Еще шумней чернил и слёз». Это у Пастернака: колёс – слёз. Здесь тот же размер и та же рифма: «…За зимней тишью стук колёс. // Душе весеннего не надо // И жалко зимнего до слёз». Что, конечно, может объясняться, помимо прочего, еще и тем, что сошел снег и стук колес раздался, а не обязательной перекличкой с Пастернаком. Но это перекличка значимая. Почему: потому что Цветаева пишет на ту же самую тему. И, как мы помним, Пастернак как бы возвращает весне оптимистическое значение. Цветаева этого не делает.

Цветаева пишет стихотворение о смерти зимы, которую жалко, потому что «зимою грусть была едина», пишет она. Грусть по весне, или грусть по ушедшей осени, или грусть по мальчику, или грусть по девочке-подруге – это не так важно. Здесь опять некоторое частное, интимное переживание, которое вырастает до значимого по-настоящему. И дальше она опять варьирует образы Анненского: «Душа людская – та же льдина // И так же тает от лучей». Вот этот образ тающей льдины, который тает от солнечных лучей – это грустный образ. Печальный. Т.е., казалось бы, то, о чем мы с вами уже говорили, не работает, казалось бы, это трагическое стихотворение.

У Анненского-то уж точно «Черная весна» - одно из самых трагичных стихотворений русской поэзии. Однако если вы прислушаетесь к собственным ощущениям, ну, просто вспомните, как две секунды назад я читал это стихотворение, я уверен совершенно, что ощущение трагизма жизни не возникало. Почему? Потому что Цветаева заканчивает это стихотворение, совершенно сознательно срываясь в инфантилизм, совершенно сознательно отказываясь от роли трагического поэта.

Мы с вами говорили, что ее стихи иногда воспринимались как стихи кокетливой девочки, и здесь, мне кажется, это особенно видно. Потому что заканчивает она стихотворение как: «Пусть в желтых лютиках пригорок! // Пусть смел снежинку лепесток!» Т.е. она описывает мир наступающей весны, используя образы – для нас это сейчас не так явно, потому что мы не читали детскую сюсюкающую поэзию 1910-х годов, обращенную к малютке, над которой смеялся Саша Чёрный: «Дама сидела на ветке, // Пикала: Милые детки…»

Вот этим «пикающим» языком на самом деле и написаны две первых строки последней строфы стихотворение Цветаевой. «Пусть в желтых лютиках пригорок! // Пусть смел снежинку лепесток!» Ну, дальше ехать некуда просто, да? Причем Цветаева делает это совершенно сознательно, потому что дальше идет: «Душе капризной странно дорог // Как сон растаявший каток...» Вот ради этого слова «капризный» она и позволяет себе вот эту сюсюкающую, пришепетывающую поэтику.

И в результате мы получаем не стихотворение, написанное о трагичности жизни, не стихотворение о том, что зима умирает, умрет весна и умрет лето, и вообще все умирает вокруг, как у Анненского. А мы получаем стихотворение о капризном, сиюминутном, драгоценном и по большому счету прекрасном впечатлении. И вместо того чтобы заплакать, пожалеть умирающую зиму, мы умиляемся, мы хотим погладить по голове эту девочку, мы испытываем чувство нежности, чувство если и грусти, то мягкой, сиюминутной грусти.

Прощание с детством как трагедия

Если мы будем читать, даже не очень внимательно, первые две книги Цветаевой, уже мной названные – «Вечерний альбом» и «Волшебный фонарь», – то мы увидим, что они как раз тщательно воссоздают этот идеальный, замечательный мир. Это было ново по тем временам, так писать было не очень принято, и поэтому Цветаеву, особенно первую книгу Цветаевой, заметили, ее похвалил мэтр, главный поэт-оценщик этого времени Брюсов, о ней со сдержанным, но тоже одобрением отозвался Гумилев.

Вторая книга была принята несколько холоднее, просто потому что Цветаева отчасти повторяла то, что она уже сказала в первой книге. А что дальше? И вот здесь нужно сказать о еще одной очень важной черте Цветаевой. Она ей была присуща в высшей степени и как человеку, но она ей также была присуща в высшей степени как поэту. Эта черта – максимализм.

Действительно, Цветаева, как, может быть, никакой другой ее современник, шла во всем до конца. С этим связаны очень многие счастливые и в еще большей степени, конечно, несчастливые минуты, часы, дни ее жизни, потому что максималисту жить на свете, конечно, очень трудно. Он всегда хочет во всем дойти до конца, во всем дойти до края – и в любви, и в стихах, во всем. Если мы сейчас, буквально на секундочку от поэзии отойдя, вспомним про многочисленные влюбленности Цветаевой, то как раз они очень выразительно иллюстрируют Цветаевский максимализм.

Цветаева сразу всю себя вручала тому, в кого она была влюблена, не заботясь о том, или скажем так – не умея заботиться о том, что этот дар может быть воспринят с осторожностью, с опаской, потому что когда ты абсолютно всего себя вручаешь человеку, то не каждый готов этот дар принять. И дальше большинство из тех, с кем она заводила эти отношения, не были готовы и немножко отстранялись. Многие испытывали интерес к Цветаевой, но никто не был способен к такому накалу чувств. И как только это происходило, она со столь же большой силой, с которой только что она пела, воспевала, восхищалась, с той же силой она начинала презирать, проклинать, отталкивать от себя. Не замечая того, что, собственно говоря, человек ничего ей не обещал.

Почему я сейчас об этом говорю, почему это важно, когда мы говорим о поэзии Цветаевой? Да потому что Цветаева совершенно необычно восприняла то, что иногда называют выходом из детства или прощанием с детством. Вспомните свой опыт, сколько бы вам ни было лет, я думаю, такие вещи запоминаются, вспомните тот период, когда вы выходили из детства. Какие ощущения человек чаще всего испытывает? Он испытывает легкое сожаление об оставленном мире, легкое сожаление о том уюте, который он покидает, но гораздо больше его привлекают открывающиеся перспективы. Тот большой мир, который перед ним открывается – вот что чаще всего привлекает юного человека, молодого человека, вступающего в жизнь.

И, скажем, если мы почитаем книжку современника Цветаевой, с которым, как мы уже знаем, мы про это немножко говорили, у нее в 1916 году даже был роман, если мы почитаем «Камень» Осипа Мандельштама, то книга устроена именно так, мы с вами об этом говорили. Сначала комната, в которой он находится и дышит на оконное стекло этой комнаты, а в конце он выходит из этой комнаты и обещает сам себе: «…из тяжести недоброй // И я когда-нибудь прекрасное создам».

С Цветаевой мы имеем совершенно другой, противоположный случай. Она настолько счастливо себя ощущала в этом детском мире, она настолько была ему предана, что выход за пределы комнаты, выход за пределы этого мира обернулся для нее трагедией. Той трагедией, которую она, как кажется… Ну, конечно, дальше были разные обстоятельства, многие из них не способствовали оптимистическому мироощущению, но, кажется, главный первотолчок был этот. Мир оказался устроен – и здесь важно – не просто не так, как устроен мир детской, и как устроены детские книги, которые читала Цветаева, и как устроены музыкальные произведения, которые слушала Цветаева, которые исполняла ее мать. Он оказался устроен не просто не так, а прямо противоположным образом.

И отсюда очень простой, как кажется, шаг, который должны сделать те, кто читает Цветаеву: если она говорит о мире, в котором она была в детской, как о рае – «из рая детского житья» - то мир внешний по отношению к этому миру детской оказывается устроен как ад. И соответственно, отсюда и возникает вся поздняя Цветаева. Ее мир интимный противопоставлен миру большому. Она вышла из рая и оказалась в аду, и она себя противопоставляет всем этому большому миру.

Стихотворение «Мой день беспутен и нелеп»

Вот давайте с вами прочитаем еще одно стихотворение. Мы немножко залезем уже в следующую эпоху, но это необходимо сделать хотя бы в качестве пролога, может быть, к нашей будущей лекции о поздней Цветаевой. Это стихотворение было написано 27 июля 1918 года.

Мой день беспутен и нелеп

Мой день беспутен и нелеп: У нищего прошу на хлеб, Богатому даю на бедность,

В иголку продеваю – луч, Грабителю вручаю – ключ, Белилами румяню бледность.

Мне нищий хлеба не дает, Богатый денег не берет, Луч не вдевается в иголку,

Грабитель входит без ключа, А дура плачет в три ручья – Над днем без славы и без толку.

Переходное стихотворение

Первое, что мы отметим – это возросшее… Да, мы же говорили, что и в ранних стихах мастерство есть, но вот здесь уже перед нами абсолютный мастер. Цветаева уже пользуется здесь своими фирменными приемами. Мы знаем, даже не только исследователи, а просто читатели Цветаевой, что главный знак в ее текстах – это тире. Тире, которое как раз противопоставляет один мир другому.

Здесь этих тире много. «В иголку продеваю – <тире!> – луч, // Грабителю вручаю – <тире!> – ключ»… Вот это уже характерная поздняя Цветаева. Кроме того, обратим внимание на замечательный порядок образов. Вообще, кроме Цветаевой, может быть, только Маяковский, о котором мы в этом смысле уже с вами говорили, может быть, только он так умел работать с предметами окружающего его материального мира. Давайте с вами попробуем понять, почему перечисляются именно те предметы, которые перечисляются.

«У нищего прошу на хлеб, // Богатому даю на бедность, // В иголку продеваю – луч, // Грабителю вручаю – ключ, // Белилами румяню бледность». Здесь, с одной стороны, мы видим то, о чем мы уже начали говорить. Т.е. она выходит в этот большой мир и делает ровно наоборот тому, что нужно в этом большом мире делать. Нищий традиционно просит на хлеб – она у нищего просит на хлеб; богатый нищему дает на бедность – она богатому дает на бедность.

Пропустим две строки, самые сильные, как кажется, в этом начале, мы к ним еще вернемся. Пока что обратим внимание вот на это: «Белилами румяню бледность». Чтобы казаться более подходящей для этой жизни, более румяной, она мажет лицо белилами. Здесь, конечно, есть отсылка к стихам младших символистов, Блока и Белого прежде всего, с их Коломбинами и Арлекинами. Вспомним стихотворение «Балаган» Блока: «Лицо дневное Арлекина // Еще бледней, чем лик Пьеро». Здесь явно совершенно это. «Белилами румяню бледность».

Но давайте обратимся к тем двум строкам, которые мы пропустили. Сначала вот это: «В иголку продеваю луч». Мне кажется, эта строка – одна из самых сильных в стихотворении. Почему? Если до сих пор речь шла о материальных предметах, которые как-то друг с другом взаимодействуют, или о понятиях – «Богатому даю на бедность» – то здесь, собственно говоря, то главное, о чем она и хочет сказать. «В иголку продеваю луч». Т.е. она пытается соединить две субстанции, одна из которых материальная, это иголка, а вторая – луч. И понятно, что с образом луча связан целый набор мотивов – солнечный луч, спускающийся с неба к земле. Она пытается его как нечто материальное, как нитку продеть в иголку. Это не получается, это не может получиться.

Собственно говоря, она пытается материальное соединить с духовным. Есть ли здесь подтекст из знаменитого образа, который, как говорят, неправильно переведен, про верблюда и игольное ушко – я не знаю. Может быть, он здесь и есть, но, кажется, здесь это не главное. Главное, еще раз повторяю, это вот это материальное и духовное, которое она пытается соединить.

И дальше идет строка «Грабителю вручаю ключ», которая мне кажется тоже очень выразительной. Ну, это уж совсем ни в какие ворота, да? Такого не бывает! Мы можем себе представить какую-нибудь выжившую из ума старушку, которая, предположим, белилами румянит бледность. Мы можем представить все перепутавшего Рассеянного с улицы Бассейной, который у нищего просит на хлеб, а богатому дает на бедность. Но мы не можем себе представить человека, вручающего грабителю ключ.

Мы с вами уже немножко говорили об этом образе ключа, когда разбирали стихотворение Ходасевича «Перешагни, перескочи…» Помните, там было «Бог знает, что себе бормочешь, // Ища пенсне или ключи», и мы говорили о том, что пенсне воплощало тему зрения, ключ – тему познания мира. Я думаю, что здесь на самом деле то же самое.

Мы с вами сейчас уже чуть-чуть говорили о любви Цветаевой, о том, как трагически у нее все это проходило. Так вот, помимо всего прочего я думаю, что это может быть описано этой же строкой: «Грабителю вручаю ключ». Т.е. тот, кто должен сам проникнуть в мою душу, кто должен сам завоевать меня, я ему сама еще прежде, чем все это произошло, вручаю ключ от своей души.

И дальше вторая половина. «Мне нищий хлеба не дает, // Богатый денег не берет, // Луч не вдевается в иголку, // Грабитель входит без ключа…» И дальше идет на самом деле образ, я бы сказал, нехарактерный для Цветаевой. «А дура плачет в три ручья // Над днем без славы и без толку». Я выбрал это стихотворение, потому что оно показывает, как кажется, переход Цветаевой с одних рельсов, из одной позиции в другую. Переход Цветаевой от рая детского мира к аду взрослого мира. И почему это стихотворение переходное – это видно.

Потому что – я со всей ответственностью это заявляю – это единственное стихотворение, где она обвиняет во всем случившемся себя, где она говорит о себе… Это не совсем всерьез говорится, конечно, это говорится чуть-чуть с любованием. «Ах я, бедная, ах я, несчастная!» Но все-таки, как кажется, это говорится еще с пониманием того, что «я делаю что-то не то». В стихотворениях поздней Цветаевой мы увидим, что это никогда больше так не будет.

В последующих стихотворениях будет: «Квиты: вами я объедена, // Мною - живописаны. // Вас положат - на обеденный <стол>, // А меня - на письменный». И дальше мир будет проклинаться, а она, поэтесса, Марина Ивановна Цветаева, будет восхваляться. Но это уже поздние стихи Цветаевой, о которых, даст бог, мы еще поговорим.

Литература

1. Гаспаров М. Л. Марина Цветаева: от поэтики быта к поэтике слова // Гаспаров М. Л. О русской поэзии: Анализы. Интерпретации. Характеристики. М., 2001.
2. Лекманов О.А. Ключи к «Серебряному веку». М.: Rosebud Publishing, 2017. C. 143–148.
3. Шевеленко И. Литературный путь Цветаевой: идеология, поэтика, идентичность автора в контексте эпохи. М., 2015.

Цветаева Марина Ивановна — поэт, прозаик, драматург.

В «Автобиографии» Цветаева писала: «Отец — Иван Владимирович Цветаев — профессор Московского университета, основатель и собиратель Музея изящных искусств (ныне Музей изобразительных искусств), выдающийся филолог. Мать — Мария Александровна Мейн — страстная музыкантша, страстно любит стихи и сама их пишет. Страсть к стихам — от матери, страсть к работе и к природе — от обоих родителей...» (Стихотворения и поэмы. С. 34). Отец Цветаевой был выходцем из бедного сельского священства, почти не отличавшегося по своему быту и привычкам от крестьянства. Свою «двужильность» и трудолюбие Цветаева объясняла отцовским происхождением — от земли, где, по преданию, родился Илья Муромец (Талицкий уезд Владимирской губ.). Мать сочетала в себе кровь немецкую, польскую, чешскую, что, возможно, и сказалось во взрывчатости темперамента Цветаевой. От матери к поэтессе перешли музыкальность, особый дар воспринимать мир через звук, ощущать как музыку мерцание воздуха, окутывающего все сущее. Училась в 4-й Московской гимназии, затем в 1902 — во французском интернате в Лозанне, часть детских лет из-за болезни матери провела за границей — в Италии, Франции, Германии. Получила прекрасное образование, языки знала с детства, немецкий считала своим вторым родным. Осенью 1906 после смерти матери училась в Московской гимназии; из-за трудного характера и конфликтов с преподавателями переходила из гимназии Фон-Дервиз в Алферовскую и Брюхоненко.

Стихи начала писать с 5 лет — по-русски, по-французски и по-немецки. Занятия литературой быстро переросли в подлинную страсть. Домашняя среда с культом античной и германской культуры способствовала всестороннему эстетическому развитию. Даже быт дома в тихом Трехпрудном переулке был насквозь пронизан постоянным интересом к искусству. На шкафах, на книжных полках стояли бюсты античных героев и богов, с годами сделавшихся как бы членами большой цветаевской семьи. Не случайно у Цветаевой много мифологических образов и реминисценций — она, возможно, была последним в России поэтом, для которого античная мифология оказалась необходимой и привычной духовной атмосферой. Впоследствии она написала пьесы «Федра», «Тезей», а дочь свою назвала Ариадной. Возможно, свойственное Цветаева ощущение трагичности бытия зародилось именно в детстве, наполненном воздухом античной мифологии, античной трагедии. В первых книгах «Вечерний альбом» (1910) и «Волшебный фонарь» (1912) были собраны почти полудетские стихи. В них Цветаева неискушенно обрисовывала семейный уклад родительского дома. М. Волошин отмечал в рецензии: «Автор владеет не только стихом, но и четкой внешностью внутреннего наблюдения, импрессионистической способностью закреплять текущий миг...» (Утро России. 1910. 11 дек. С. 6). Положительно отозвался о книге и Н. Гумилев, сказав, что в ней «инстинктивно угаданы все главнейшие законы поэзии...» (Гумилев Н. С. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 121). Одобрительно, но более сдержанно высказался В. Брюсов об излишней «домашности», но похваливший за «жуткую интимность» и за смелость в изображении повседневности (Брюсов В. Далекие и близкие. М., 1912. С. 197-198). Книга Цветаевой «Волшебный фонарь» встречена была более сдержанно. «Те же темы, те же образы, только бледнее и суше... Стих уже не льется весело и беззаботно, как прежде; он тянется и обрывается...» (Гумилев Н. С. Письма о русской поэзии. С. 145).

В 1913 вышел сбоник «Из двух книг», а в конце 1915 Цветаева собрала книгу «Юношеские стихи», но она осталась неизданной. Безусловным достижением Цветаевой стала книга «Версты», знаменующая собой появление «подлинной» Цветаевой,— трагического романтика, зрелого художника. Но судьба этой книги оказалась неблагополучной, т. к. от времени написания стихов (1916) до их появления в виде первой книги «Верст» прошло 5 лет; кроме того, «Версты» появились уже после отъезда Цветаевой из России. «Версты» вышли в виде двух взаимосвязанных книг и с тех пор так и называются — «Версты I» и «Версты II». По первоначальному замыслу это, конечно, должна была быть одна книга. Цветаева хотела дать ей название «Матерь-Верста». Она разделила их по чисто техническим, издательским причинам.

В «Версты» с большой силой и поэтическим размахом вошла Россия времен войны и кануна революции. Из стих, в стих, через обе книги на глубоком дыхании в строфах яркой красоты и силы Цветаева провела «русскую тему», почти ни разу не оступившись ни в декоративность, ни в орнаментику. С поры «Верст» фольклорное начало уже не уйдет из творчества Цветаевой — с особенной и мощной силой скажется оно в ее поэмах «Царь-Девица» (1920), «На Красном коне» (1921), «Молодец» (1922, изд. 1924), «Переулочки» (1922), которые появились позже, но с «Верстами» связаны органично. Всплеск народного начала в творчестве Цветаевой породило прежде всего народное горе в эпоху войн и революций. Вместе с народным горем в ее стих вошло и народное слово. На первый взгляд фольклорность Цветаевой кажется неожиданной и даже труднообъяснимой. Цветаева совершенно не знала русской деревни, никогда не бывала там. Не было у нее и русской няни. Мать лучше знала немецкие сказки, чем русские; отец, выходец из владимирских мужиков, был полностью поглощен античностью, которая перекрывала у него все иные интересы. Но в одном из писем, отвечая на вопрос корреспондента, употребившего не понравившееся ей выражение «народный элемент», она сказала: «..."народный элемент"? Я сама народ...» Крестьянские корни ее натуры, шедшие из владимирской земли и прораставшие из московской, жили в прапамяти поэтессы. Дом Цветаевых был окружен морем московского люда: приезжие мужики, странники, богомольцы, юродивые, мастеровые. Ц. еще в младенчестве, можно сказать, была «крещена» московской речью. Вот почему через годы, в эмиграции, этого богатства ей хватило с избытком — речевую Россию она унесла с собою. Ее поэмы «Царь-Девица», «Переулочки», «Молодец» насыщены сказочно-былинным словом.

Годы революции Цветаевой дались нелегко — она бедствовала, ее маленькая дочь умерла от голода в приюте, муж Сергей Эфрон 3 года не подавал о себе вестей, находясь в Добровольческой белой армии. О Белой армии, томимая любовью и неизвестностью, она написала книгу стихов «Лебединый стан». В ней — 59 стихотворений, написанных в 1917-20. (Впервые эта книга была опубликована за границей в 1957 г., на родине Цветаевой — в 1990.) Но эти труднейшие годы — время разлуки, нищеты, голода — явились и порою удивительного по интенсивности творческого взлета. Цветаева пишет цикл романтических пьес («Метель», «Фортуна», «Приключение», «Каменный ангел», «Феникс» и др.), а также гигантскую поэму-сказку «Царь-Девица».

В 1922, влекомая любовью и верностью, Цветаева выехала за границу — в Прагу: именно там оказался Сергей Эфрон. Ее эмиграция не была политическим актом — это был поступок любящей женщины. Первые 3 года (до конца 1925) Цветаева жила в пригородах Праги — Вшенорах и Мокропсах. Затем переехала в Париж. Из всех бедственных, нищенских эмигрантских лет и мест самыми светлыми и дорогими оказались годы в Чехии. Там родился сын Георгий, что давало ей возможность говорить о своей породненности с горячо любимой Чехией. Стихов она писала много, и среди них есть подлинные шедевры. Исключительной силой отличаются стихи, посвященные разлуке с родиной. Впервые ей удалось издать сразу несколько книг: «Стихи к Блоку», «Разлука» (обе — 1922), «Психея. Романтика», «Ремесло» (обе — 1923), поэма-сказка «Молодец». Творчество Цветаевой продолжало быть исключительно интенсивным во все годы эмиграции, но издаваться книги почти перестали. В 1928 появился последний прижизненный сборник Цветаевой «После России. 1922-1925», включивший в себя стихи обозначенных в названии лет.

Среди произведений чешского периода особо выделяются «Поэма Горы» и «Поэма Конца» (1924). Эту своеобразную лирико-трагедийную поэтическую дилогию Б. Пастернак назвал «лучшею в мире поэмой о любви». В ее сюжете краткая, но драматическая история реальных взаимоотношений, связанных с увлечением Цветаевой эмигрантом из России Константином Радзевичем. Поэмы интересны не только тем, что история любви передана в них с исключительной драматической силой, но и удивительным сочетанием в них любовного романа с саркастической нотой обличения мещанской, сытой и самодовольной повседневности, буржуазного строя, уродливых отношений, смещающих истинные человеческие ценности. В этом смысле дилогия неожиданно близка поэме Вл. Маяковского «Про это», хотя Цветаева, всегда высоко ценившая поэта, именно этой поэмы в то время еще не знала. Не случайно, когда Маяковский в 1928 приехал в Париж, именно Цветаева представляла его публике и пропагандировала его творчество (за это Цветаева поплатилась отлучением от эмигрантских журналов и газет, дававших ей кое-какие средства к существованию).

Саркастическая нота, прозвучавшая в поэме-дилогии, появлялась в стихах Цветаевой периода эмиграции достаточно часто. Она пишет «Поэму заставы» (1923) — о бедственном положении рабочих и о растущей ненависти нищих к сытым. Разоблачению филистерства посвящена большая поэма «Крысолов. Лирическая сатира» (1925), построенная на немецком фольклоре. В поэме «Лестница» (1926) Цветаева создает символический образ Лестницы человеческого бесправия. Символичени образ сна-пожара в финале поэмы.

В эмиграции Цветаева не прижилась. Очень быстро выявились глубокие расхождения между нею и эмигрантскими кругами — они особенно усилились в связи с деятельностью С. Эфрона и ее дочери Ариадны, настроенных просоветски. С. Эфрон, кроме того, оказался замешанным в деятельности советских секретных служб, что заставило его спешно покинуть Францию и вернуться в СССР; вслед за ним вернулась и Ариадна. Их судьба по возвращении оказалась печальной: С. Эфрон был расстрелян в октябре 1941, Ариадна попала в лагерь, а затем в ссылку. Одним из наиболее драматичных произведений парижского периода была «Поэма Воздуха» (1927)\tab — ее в равной мере можно назвать«Поэмой Удушья» или «Поэмой Самоубийства». Да и все ее поэмы эмигрантского периода отмечены знаком Рока и Трагедии. Таковыне только «Поэма Воздуха» или «Крысолов»,но и поэмы «С моря» (1926), «ПопыткаКомнаты» (1928), «Новогоднее» (1927),«Красный бычок» (1928), «Перекоп»(1929, напечатана в 1967). Мотив Рока характерен и для трагедий на античные темы: «Ариадна» (1924, опубликована под названием «Тезей» в 1927) и «Федра» (1927, опубликована в 1928).

Наряду со стихами и пьесами Цветаева пишет прозу, главным образом лирико-мемуарную. Цветаева объясняла начавшуюся постоянную работу над прозой (к концу 1920-х и в 1930-е), лишь эпизодически сопровождающуюся стихами, во многом нуждой: прозу печатали, стихи — нет, за прозу больше платили.

Но главное: Цветаева считала, что существует на свете не поэзия и проза, а проза и стихи; лучшее, что может быть в литературе,— это лирическая проза. Поэтому проза Цветаевой, не являясь стихом, представляет тем не менее подлинную поэзию — со всеми присущими ей особенностями. Цветаевская проза уникальна, резко своеобразна. Поэтесса пишет ряд больших статей и крупных, насыщенных автобиографизмом портретов («Дом у старого Пимена», «Сказка матери», «Кирилловна», «Мать и музыка», «Черт» и др.). Особое место в ее прозаическом наследии занимают большие, мемуарного характера статьи-надгробия, посвященные Волошину, Мандельштаму, А. Белому, Софье Голлидей («Повесть о Сонечке», 1937). Если все эти произведения расположить в ряд, следуя не хронологии их написания, а хронологии описываемых событий, то мы получим достаточно последовательную и широкую автобиографическую картину, где будет и раннее детство, и юность, Москва, Таруса, Коктебель, Гражданская война и эмиграция, а внутри всех этих событий — Мандельштам, Брюсов, Волошин, Антокольский, Вахтанговская студия, Есенин, Завадский, Маяковский, Луначарский, Бальмонт. Главное, что роднит цветаевскую прозу с ее поэзией,— это романтизм, экзальтированность стиля, повышенная роль метафоры, «вздетая» к небу интонация, лирическая ассоциативность. Проза ее так же уплотнена, взрывчата и динамична, так же раскована и крылата, музыкальна и вихреоб-разна, как и ее стихи. Как правило, музыка стиха Цветаевой резка, дисгармонична, порывиста. Повинуясь интонации и музыкальным синкопам, Цветаева безжалостно рвет строку на отдельные слова и даже слоги, но и слоги своевольно переносит из одного стихового строчного ряда в другой, даже не переносит, а словно отбрасывает, подобно музыканту, изнемогающему в буре звуков и едва справляющемуся с этой стихией. Ее музыкальность, родственная пастернаковской, совершенно не похожа ни на символическую звукопись, ни на обволакивающие и завораживающие ритмические гармонии: «Оставленной быть — это втравленной быть / В грудь — синяя татуировка матросов! / Оставленной быть / Семи океанам... Не валом ли быть / Девятым, что с палубы сносит?» («Ариадна»). Музыке Цветаевой вполне «соответствовал» Скрябин, не мог быть чужд Стравинский, а позднее — Шостакович, не случайно написавший несколько произведений на ее стихи. А. Цветаева (сестра поэтессы) отмечала, например, и «шопеновский» период в ее творчестве 1918-19. Цветаевой принадлежит книга «Мой Пушкин» (1937), историко-литературной работы: «Поэт о критике» (1926), «Искусство при свете совести» (1932-33), «Эпос и лирика современной России» (1932) и др.

В 1939 Цветаева вместе с сыном возвратилась на родину. Вторую мировую войну она восприняла трагически и выступила с поэтическими строками яркой антифашистской направленности. Ее стихи, посвященные Чехии, борющемуся чешскому народу, стали яркой страницей мировой антифашистской поэзии. Она предстала в этих произведениях, оказавшихся последним взлетом ее таланта, художником пламенного гражданского темперамента, выдающимся публицистом и политическим оратором. Антифашистские стихи достойно завершили ее творческий путь.

Вернувшись на родину в пору жесточайших репрессий, разлученная навсегда с мужем и дочерью, Цветаева уже не могла плодотворно работать, хотя и трудилась над переводами, не приносившими ей ни удовлетворения, ни заработка. Подготавливая в это время для печати сб. своих произведений, она включила в него печальные строки: «Пересмотрите все мое добро, / Скажите — или я ослепла? / Где золото мое? Где серебро? / В моей руке — лишь горстка пепла!» («Пригвождена...»).

Оказавшись в конце лета 1941 в эвакуации, не найдя работы, подавленная осложнившимися отношениями с сыном, а также др. обстоятельствами, она покончила с собой.

Цветаева — «поэт предельной правды чувства». Ее стих «был естественным воплощением в слове мятущегося, вечно ищущего истины, беспокойного духа» (Вс. Рождественский).

А. И. Павловский

Использованы материалы кн.: Русская литература XX века. Прозаики, поэты, драматурги. Биобиблиографический словарь. Том 3. П - Я. с. 619-623.

П ервая посмертная книга стихов Марины Цветаевой «Избранное» увидела свет в СССР в 1961 году, через 20 лет после гибели автора и почти через 40 лет после предыдущего издания на родине. К моменту выхода «Избранного» немногие читатели помнили молодую Цветаеву и почти никто не представлял, в какого масштаба фигуру она превратилась, пройдя свой трагический путь.

Первые книги Марины Цветаевой

Марина Цветаева родилась 8 октября 1892 года в Москве. Ее отец Иван Цветаев - доктор римской словесности, историк искусства, почетный член многих университетов и научных обществ, директор Румянцевского музея, основатель Музея изящных искусств (ныне - Государственный музей изобразительных искусств им. Пушкина). Мать Мария Мейн была талантливой пианисткой. Лишенная возможности делать сольную карьеру, она вкладывала всю энергию в то, чтобы вырастить музыкантов из своих детей - Марины и Анастасии.

Иван Цветаев. Фотография: scientificrussia.ru

Анастасия и Марина Цветаевы. Фотография: 1abzac.ru

Мария Мейн. Фотография: alexandrtrofimov.ru

Позже Марина писала о матери: «Весь дух воспитания - германский. Упоение музыкой, громадный талант (такой игры на рояле и на гитаре я уже не услышу!), способность к языкам, блестящая память, великолепный слог, стихи на русском и немецком языках, занятия живописью» . После смерти матери – Марине Цветаевой на этот момент было 14 лет – занятия музыкой сошли на нет. Но мелодичность осталась в стихах, которые Цветаева начала писать еще в шестилетнем возрасте – сразу на русском, немецком и французском языках.

Когда я потом, вынужденная необходимостью своей ритмики, стала разбивать, разрывать слова на слога путем непривычного в стихах тире, и все меня за это, годами, ругали я вдруг однажды глазами увидела те, младенчества своего, романсные тексты в сплошных законных тире - и почувствовала себя омытой, поддержанной, подтвержденной и узаконенной - как ребенок по тайному знаку рода оказавшийся - родным, в праве на жизнь, наконец!

Марина Цветаева. «Мать и музыка»

В 1910 году Цветаева издала за свой счет первый поэтический сборник «Вечерний альбом». Отправила его на отзыв мэтру - Валерию Брюсову . Поэт-символист упомянул о молодом даровании в своей статье для журнала «Русская мысль»: «Когда читаешь ее книгу, минутами становится неловко, словно заглянул нескромно через полузакрытое окно в чужую квартиру и подсмотрел сцену, видеть которую не должны бы посторонние» .

На «Вечерний альбом» также откликнулись в печати Максимилиан Волошин и Николай Гумилев . В Коктебеле, в гостях у Волошина, Марина познакомилась с Сергеем Эфроном, сыном революционеров-народовольцев Якова Эфрона и Елизаветы Дурново. В январе 1912-го они обвенчались, а вскоре вышли две книги с «говорящими» названиями: «Волшебный фонарь» Цветаевой и «Детство» Эфрона. Следующий цветаевский сборник «Из двух книг» был составлен из ранее опубликованных стихов. Он стал своего рода водоразделом между мирной юностью и трагической зрелостью поэта.

«Возмутительно большой поэт»

Первую Мировую войну маленькая семья – в 1912 году родилась дочь Ариадна – встретила в доме в Борисоглебском переулке. Сергей Эфрон готовился к поступлению в университет, Марина Цветаева писала стихи. С 1915 года Эфрон работал на санитарном поезде, в 1917-ом был мобилизован. Позже он оказался в рядах белогвардейцев, из Крыма с остатками разгромленной белой армии перебрался в Турцию, затем в Европу. Марина Цветаева, не получавшая в годы Гражданской войны известий от мужа, оставалась в Москве – теперь уже с двумя детьми.

Марина Цветаева и Сергей Эфрон. Фотография: diwis.ru

Дочери Марины Цветаевой – Ариадна и Ирина Эфрон. Фотография: alexandrtrofimov.ru

Сергей Эфрон, Марина Цветаева с Георгием (Муром) и Ариадна Эфрон. Фотография: alexandrtrofimov.ru

В это время она сблизилась со студийцами-вахтанговцами (будущая Третья студия МХАТ), «прописавшимися» в Мансуровском переулке. Среди ближайших друзей Цветаевой были поэт Павел Антокольский, режиссер Юрий Завадский, актриса Софья Голлидэй. Для них и под влиянием обожаемого «поэтического божества» - Александра Блока - Цветаева написала «романтические драмы». Их легкий изящный слог уносил молодую поэтессу в прекрасные дали, прочь от замерзающей военной Москвы.

В феврале 1920 от голода умерла младшая дочь Марины Цветаевой. Спустя год из-за границы пришла весточка от Эфрона, и Цветаева решила ехать к нему. В мае 1922 года супруги встретились в Берлине. Берлин начала 1920-х годов был издательской Меккой русской эмиграции. В 1922–1923 годах у Марины Цветаевой здесь вышло 5 книг. Чуть раньше в Москве были опубликованы сборник «Версты», драматический этюд «Конец Казановы» и поэма-сказка «Царь-девица» - таким получилось прощание с Россией.

Сергей Эфрон учился в Пражском университете, который предлагал беженцам из России бесплатные места, Марина с дочерью отправились за ним в Чехию. Снимать квартиру в Праге было не по карману, поэтому несколько лет ютились в окрестных деревнях. Цветаеву печатали. В Чехии родились «Поэма горы» и «Поэма конца», «русские» поэмы-сказки «Мо́лодец», «Переулочки», драма «Ариадна», был начат «Крысолов» - переосмысление немецкой легенды о крысолове из города Гаммельн. В чешской эмиграции начался эпистолярный роман Цветаевой с Борисом Пастернаком, длившийся почти 14 лет.

«Она была одно страдание»

В 1925 году семья Цветаевых-Эфронов, уже с сыном Георгием, перебралась в Париж. Столица русского зарубежья встретила их, на первый взгляд, приветливо. С успехом прошел поэтический вечер Цветаевой, ее стихи публиковали. В 1928 году в Париже вышла книга «После России» - последний прижизненно изданный сборник поэта.

Но разногласия между независимой Мариной Цветаевой и русской интеллигенцией старой закалки становились все более явными. Ее нравы слишком отличались от привычек мэтров, которые здесь царствовали: Дмитрия Мережковского и Зинаиды Гиппиус , Владислава Ходасевича и Ивана Бунина . Цветаева перебивалась случайными заработками: читала лекции, писала статьи, делала переводы. Ситуацию усугубляло то, что эмигранты, в большинстве не принявшие революцию, смотрели косо на Сергея Эфрона. Он стал открытым сторонником большевизма, вступил в ряды «Союза возвращения на родину». Эфрон настаивал, что попал в стан белогвардейцев почти случайно. В 1932 году он подал прошение, чтобы получить советский паспорт, и был завербован НКВД.

Марина Цветаева. 1930. Фотография: alexandrtrofimov.ru

Марина Цветаева с дочерью Ариадной. 1924. Фотография: alexandrtrofimov.ru

Георгий Эфрон. Париж. 1930-е. Фотография: alexandrtrofimov.ru

Первой в марте 1937 года в Москву уехала Ариадна Эфрон. Выпускница Высшей школы Лувра, историк искусства и книжный график, она устроилась в советский журнал, который выходил на французском языке. Много писала, переводила. Осенью 1937 года, после участия в устранении советского агента-невозвращенца, бежал в Москву Эфрон. Его поселили на даче в Болшеве, и жизнь, казалось, наладилась.

Марина Цветаева не разделяла восторгов своей семьи и надежд на счастливое будущее в Советском Союзе. И все-таки в июне 1939 года приехала в СССР. Через 2 месяца арестовали Ариадну, а еще через полтора - Сергея Эфрона. Для Марины и четырнадцатилетнего Георгия – по-домашнему Мура – начались мытарства. Жили они то у родственников в Москве, то на даче писательского Дома творчества в Голицыне. Пытались добиться свидания с родственниками или хоть что-то узнать о них.

С большим трудом и не сразу удалось снять комнату, где Цветаева продолжала работать. Зарабатывала на жизнь переводами. В 1940 году вышла рецензия критика Зелинского, заклеймившего предполагавшуюся к выпуску книгу Цветаевой страшным словом «формализм». Для поэта это значило закрытие всех дверей. 8 августа 1941-го, в разгар фашистского наступления на Москву, Цветаева с сыном отправились с группой писателей в эвакуацию в волжский город Елабуга. Провожать их на речной вокзал пришли Борис Пастернак и молодой поэт Виктор Боков.

«Она совсем потеряла голову, совсем потеряла волю; она была одно страдание» , - рассказывал позже в письме Мур о последних днях матери. 31 августа Марина Цветаева покончила с собой. В предсмертных записках она просила позаботиться о сыне. Георгий Эфрон погиб на фронте в 1944 году. Его отца расстреляли в октябре 1941-го, в 1956-ом реабилитировали посмертно. Ариадна Эфрон была реабилитирована в 1955 году. После возвращения из ссылки она занималась переводами, готовила к изданию произведения Марины Цветаевой, и писала воспоминания о ней.